старая шаль. И сверху дымится белый иней.

ГОД 1 8 6 5

2 января.

<...> Сент-Бев однажды видел первого императора: это

было в Булони, в тот момент, когда Наполеон мочился. — С тех

пор Сент-Бев воспринимает всех великих людей и судит о них

приблизительно так, как будто он видит их в этой позе. < . . . >

12 января.

Я думаю, что лучшим литературным образованием для пи

сателя было бы со времени окончания коллежа до двадцати

пяти — тридцати лет пассивно записывать все, что он видит,

что он чувствует, и по возможности забыть все прочитан

ное. < . . . >

13 января.

В «Эльдорадо».

Большой круглый зал с ложами в два яруса, расписанный

золотом и выкрашенный под мрамор; слепящие люстры; вну

три — кофейня, черная от мужских шляп; мелькают чепцы

женщин с окраин; военные в кепи — совсем мальчишки; не

сколько проституток в шляпках, сидящие с приказчиками из

магазинов, розовые ленты у женщин в ложах; пар от дыхания

всех этих людей, пыльное облако табачного дыма.

В глубине — эстрада с рампой; на ней я видел комика в чер

ном фраке. Он пел какие-то песни без начала и конца, преры

ваемые кудахтаньем, криками, как на птичьем дворе, когда его

обитатели охвачены любовным пылом; жестикуляция эпилеп

тика, — идиотская пляска святого Витта. Зрители приходят в

восторг, в исступление... Не знаю, мне кажется, что мы прибли-

486

жаемся к революции. От глупости публики так разит гнилью,

смех ее такой нездоровый, что нужна хорошая встряска, нужна

кровь, чтобы освежить воздух, оздоровить все, вплоть до на

шего комизма.

15 января.

<...> Одно из самых больших удовольствий, одна из самых

больших радостей для нас — это рассматривать рисунки, поку

ривая сигары с опиумом, так, чтобы линии, воспринимаемые

глазами, сплетались с грезами, навеянными этим дымом.

16 января.

Любопытная жизнь у литератора. При появлении каждого

тома страх перед чем-то неприятным; каждая вышедшая в свет

книга — опасность. Боишься, что успех будет недостаточный,

а если он оказывается слишком велик, — боишься преследо

ваний...

17 января.

Вчера вышла наша «Жермини Ласерте». Нам стыдно за

свои нервы и свое волнение. Чувствовать в себе такую духов

ную смелость, какую ощущаем мы, и испытывать предательское

действие болезненной слабости, нервов, трусости, гнездящейся

в глубине желудка, тряпичности нашего тела. Ах, как печально,

что физические силы у нас далеко не равны силам духов

ным!

Убеждать себя, что бояться бессмысленно, что судебное пре

следование за книгу, даже оставленное в силе, — это ерунда,

убеждать себя еще в том, что успех для нас ничего не значит,

что мы соединились и образовали неразлучную пару с тем,

чтобы добиться какой-то цели и результата, что наши про

изведения рано или поздно будут признаны, и все-таки впадать

в уныние, беспокоиться в глубине души, — в этом несчастье на

ших характеров: они тверды в своих дерзаниях, в своих поры

вах, в своем стремлении к правде, но их предает эта жалкая

тряпка, наше тело. А впрочем, могли бы мы без всего этого де

лать то, что мы делаем? Разве не в такой болезненности со

стоит ценность нашего творчества? Не в этом ли ценность

всего, что вообще в наши дни имеет ценность, от Генриха Гейне

до Делакруа? Мне кажется, только один человек сохранил без

мятежность в наше время, это Гюго в области высокой поэзии.

Но, может быть, именно оттого ему чего-то не хватает?

487

Я спрашивал себя, как в мире родилось Правосудие.

Больше я об этом себя не спрашиваю. Сегодня я проходил по

набережной. Там играли мальчишки. Самый старший сказал:

«Давайте устроим суд!.. Чур, судом буду я».

Следовало бы изучать происхождение общества, изучая ре

бенка. Дети — это начало человечества, это первые люди.

19 января.

Наше творчество довольно хорошо характеризуется и резю

мируется тем ля, которое мы дали в этом месяце, выпустив три

вещи: роман «Жермини Ласерте», статью «Фрагонар» и офорт

«Чтение» *.

В сущности, Тэн — это лишь серьезный Абу.

26 января.

<...> Самая верная оценка гения Мишле была бы следую

щая: это историк, который смотрит на все в бинокль, причем

на крупные события он наводит уменьшительные стекла, а на

мелкие события — увеличительные.

Как испаряется прошлое! В жизни наступает момент, когда,

как при эксгумации, можно собрать воспоминания всего пере

житого и все то, что осталось от прежних лет, в крошечный гро

бик, где-то в уголке памяти. <...>

Надо презирать публику, насиловать ее, скандализировать,

если при этом поступаешь согласно своим ощущениям и слу

шаешься велений своей натуры. Публика — это грязь, которую

месят и из которой лепят себе читателей.

Что такое талант? Не организация ли это человека, создан

ного иначе, чем другие, и потому противопоставленного боль

шинству своих современников? < . . . >

Вторник, 8 февраля.

<...> Обедаем у Шарля Эдмона вместе с Герценом *. Лицо

Сократа, цвет лица теплый, прозрачный, как на портретах Ру

бенса, между бровями — красный рубец, словно клеймо от

раскаленного железа, борода, волосы с проседью. Он беседует,

и речь его то и дело прерывается ироническим гортанным

смешком. Говор мягкий, медлительный, без той грубости, ка-

488

кой можно было бы ожидать, глядя на его коренастую, массив

ную фигуру; мысли тонки, изящны, отточенны, иногда даже

изощренны и всегда уточняются, освещаются словами, которые

приходят к нему не сразу, но зато каждый раз удачны, как

всегда бывают выражения умного иностранца, говорящего по-

французски.

Он рассказывает о Бакунине, о том, как тот провел одинна

дцать месяцев в одиночной камере, прикованный к стене, как

бежал из Сибири по реке Амуру *, как возвращался через Ка

лифорнию, как приехал в Лондон и тут же, весь потный, обни

мая Герцена, целуя его своими мокрыми губами, первым дол

гом спросил: «А есть здесь устрицы?»

Монархия в России, по его словам, разлагается. Император

Николай, говорит он, был просто унтер-офицером, и Герцен

рассказывает эпизоды, характеризующие императора как героя

самодержавия, великомученика начальственных предписаний,

о котором многие думают, что он отравился после Крымского

разгрома. После взятия Евпатории * он будто бы расхаживал

по дворцу своими каменными шагами, похожими на шаги ста

туи Командора, и вдруг подошел к часовому, вырвал у него

ружье и, сам став на колени против солдата, сказал: «На колени!

Помолимся за победу!» < . . . >

Видеть, чувствовать, выражать — в этом все искусство.

17 февраля.

< . . . > Натура в сочетании с выбором — вот что такое ис

кусство. Какую ерунду плел Винкельман о том, что «Торс» *

не переваривает пищи! Нет, переваривает! Поставьте рядом с

ним натурщика, и увидите, что это то же самое. Фремье говорил

мне: «Господин Рюд сопоставлял красивую голову лошади Фи

дия с головой извозчичьей лошади; никакой разницы, только

голова извозчичьей лошади была красивее!»

Греки изображали то, что они видели, то есть натуру, и не

искали никакого идеала... Один англичанин сказал, что ше

девры перестали создаваться с тех пор, как появилось намере

ние их создавать. < . . . >

Воскресенье на масленице, 26 февраля.

<...> Успех в наше время! Это словно котелок с кипящим