роля; * лица пересечены красными полосами, местами — багро

вые, местами мертвенно-бледные; огромный нос, глупый рот, на

дутые щеки, глаза расставлены слишком далеко, оттянуты к ви-

496

скам, как будто бог ударил этих людей кулаком в переносицу я

они от этого обалдели. И в глазах что-то страшное, какая-то

неподвижность и животная тупость. И эти черты становились

все заметнее, все безобразнее, передаваясь из поколения в по

коление, как в семье каких-то недоношенных клоунов, расслаб

ленных ублюдков, вплоть до самой невесты, которая бессмыс

ленно смотрит на зеленое сукно большого стола и на свое бу

дущее, как корова глядит на проходящий поезд. Наконец она

поставила свою подпись, — тут она покраснела, и у нее появи

лись какие-то признаки животной радости.

«Все», — сказал служитель мэрии в синей форме: слово,

вполне подходящее для завершения этой бездушной церемонии,

заключения брачного контракта, этой формальности американ

ского типа, которая привносит в законный брак дух Граждан

ского кодекса. Все! Сделка заключена. Мой кузен стал мужем

глупого чудовища, из идиотской семьи, идиотского происхож

дения; но зато шестьсот пятьдесят тысяч франков приданого...

Он сиял от радости!

24 апреля.

У Маньи.

Долгая беседа об абстрактных понятиях пространства и вре

мени, безумная смена галлюцинаций и гипотез. В конце кон

цов я слышу голос Бертело. Он говорит:

— Так как всякое тело, всякое движение производит хими

ческое воздействие на органические тела, с которыми оно хоть

на секунду находилось в контакте, то, быть может, все, с тех

пор как существует мир, сохранилось в своего рода фотографи

ческих снимках. Быть может, это единственный след, остаю

щийся от того, что мы промелькнули в вечности. И наука так

прогрессирует, совершает такие чудеса, что кто знает, не про

явит ли она когда-нибудь портрет Александра на скале, куда

упала когда-то его тень?

Флобер, присутствовавший на генеральной репетиции «Свя

того Бертрана» *, говорит, что Османн — настоящий режис

сер Водевиля, он указывает всем место и командует на сцене,

вставляет в пьесу слова; а в пьесе Феваля, после слов: «Такие

облигации, как облигации парижского муниципалитета» — при

бавил: «Но ведь облигации муниципалитета приносят большой

доход!» Префект департамента Сены рекламирует себя в своих

пьесах! < . . . >

32

Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

497

Четверг, 27 апреля.

В субботу мы отдали нашу пьесу во Французский театр,

нисколько не надеясь и даже не помышляя о том, что она будет

принята. Вчера Тьерри должен был вернуть нам ее. В ответ на

наше письмо он прислал ее нам сегодня утром с запиской, в

которой спрашивает нас, почему мы не предлагаем нашу пьесу

во Французский театр.

Сегодня вечером мы явились туда. Он говорит о нашей пьесе

так, как будто есть возможность ее поставить. Он соглашается

сам прочесть ее для актеров и ослепляет нас, заранее распреде

ляя роли среди самых крупных имен Французского театра:

это — г-жа Плесси, Викториа, Гот, Брессан, Делоне.

Мы выходим без ума от счастья, в опьянении спускаемся

по лестнице, переглядываясь, как воры, только что ограбившие

какой-нибудь дом. Целых два часа мы ощущаем бешеную ра

дость, какая редко выпадала нам в жизни.

Бедная, милая пьеса об Анриетте! В прошлом году она по

лучила позорный отказ в Водевиле, а теперь ее приняли и об

ласкали здесь, — она напоминает мне красавицу, которая вы

прашивала пять франков на тротуаре, а потом вдруг нашла по

кровителя, в первую же ночь давшего ей сто тысяч франков на

покупку мебели!

Мы выходим без ума от радости, опьяненные, нам хочется

ходить, двигаться, мы идем на Елисейские поля, держа шляпу

в руке, разгоряченные, словно люди, только что взорвавшие ка

кой-нибудь банк, идем, жестикулируя, как эпилептики, обсуж

дая свое счастье... Наконец-то! Неужели нашу пьесу при

няли? А вдруг до тех пор кто-нибудь умрет — император, или

Тьерри, или мы сами?

Суббота, 6 мая.

Сегодня утром, очень рано, звонок. Мы не стали открывать.

В десять часов мне приносят письмо, на которое просят ответа:

это по поводу читки нашей пьесы во Французской Комедии...

Уже! Назначено на послезавтра.

Бегу во Французский театр. Меня принимает г-н Гийяр, он

говорит, что Тьерри можно застать только днем, что вечером

он запирается и размышляет над постановкой моей пьесы.

Днем мы заходим к Тьерри; мы полны надежды, заранее все

обдумываем, планируем. И на все это, словно капли ледяной

воды, падают одно за другим слова Тьерри, который говорит

нам, что Гот не пошел ему навстречу так, как он надеялся; что

Гот слишком связан с Лайа, которому чересчур уж благодарен

498

за свой успех в «Герцоге Иове»; * так как он только что сыграл

роль старика, то хочет теперь сыграть роль молодого, но в

пьесе своего автора, — все это Тьерри говорит доверительно и

осторожно, подобным вещам можно верить только наполовину,

и боишься того, что остается недосказанным. К концу нашего

визита он произносит такие фразы, которыми словно хочет смяг

чить отказ и утешить нас на тот случай, если пьеса не будет

принята, — упоминает о других пьесах, которые мы могли бы

еще написать.

Мы уходим от него молча, слегка обескураженные. Наша

мечта потускнела, и я чувствую, как во мне копится желчь, го

товая разлиться, мне становится не по себе, меня мутит, появ

ляется неприятное ощущение в желудке и тошнота.

Вечером, после обеда у Марсиля, когда он сует нам под нос

папки с портретами Лоуренса, в его темной манере, мы только

из вежливости удерживаемся, чтобы не закричать: «Спасибо!

Довольно!» Волнения нынешнего дня, волнения, которые пред

стоят нам завтра, утомляют нас, как сорокачасовое путешест

вие по железной дороге. Мы так устали, что готовы упасть

ничком, так устали, что даже не спим. Мы слышим, как бьет

шесть, семь, потом восемь и девять часов, и чувствуем ноющую

боль под ребрами.

8 мая.

И вот мы в этом кабинете, на красном бархатном диване,

у стола, покрытого зеленым сукном. Их десять, все они без

молвны и серьезны. На столе пюпитр, графин с водой и стакан,

а перед нами картина, изображающая смерть Тальма *.

Тьерри начинает читать. Он читает первый акт — бал в

Опере. Все смеются; то, что мы братья, вызывает симпатию,

доброжелательные взгляды. Он сразу же читает второй акт и

переходит к третьему. Мы в это время почти ни о чем не ду

маем; в глубине души у нас страх, который мы стараемся за

глушить и рассеять, прислушиваясь к своей пьесе, к ее словам,

к голосу читающего Тьерри. Слушатели теперь серьезны, зам

кнуты и безмолвны, — хочется пробить это молчание, выспро

сить, выманить у них ответ. Читка окончена.

Тьерри просит нас встать и отводит нас в свой кабинет. Мы

садимся. На окнах кабинета занавески из жатого муслина;

свет от них бледный, приглушенный, как в ванной. Смотрим на

обивку потолка — мифологический сюжет на белом фоне,—

словно призываем на помощь наш милый XVIII век. Потом, как

это бывает в минуты огромного волнения, начинаем с глубоким

32*

499

вниманием разглядывать все, наш взгляд скользит от кончика

носа терракотового бюста под стеклянным колпаком вниз,

до золоченого деревянного плинтуса. Минуты тянутся беско

нечно. Сквозь дверь — из двух дверей открыта только одна — мы

слышим шум голосов; среди них громче всех голос Гота, кото

рого мы боимся. Затем тихий металлический звук шариков,