уставив все скамейки флягами с вином и всяческими колба

сами, по-преториански пируя на виду у всех, опьянев от

событий ночи, от этого утра и от вина. Одни ружейные козлы,

небрежно сложенные хмельными владельцами, рухнули на

мостовую, когда мы проходили мимо. К счастью, ружья не

были пьяны: они не участвовали в пиршестве и не выстре

лили.

Это разливанное море, это изобилие вина и мяса, подстре

кавшее героические банды на новые подвиги, было великолеп

ным зрелищем, которое надолго запечатлелось в моем созна

нии. И ко всему еще — яркое солнце, солнце Аустерлица, по

явившееся в своем золотом мундире безукоризненно точно,

словно выполняя приказ. Язык Цицерона, вырезанный и окро

вавленный *, безусловно, находился именно там, среди винных

фляг, — эта реликвия свободы была запрятана в колбасах, по

добно мощам святого Марка *. И долго после этого я не мог

пройти мимо бочонков, выстроенных на тротуарах возле вин

ного погребка, не задавая себе вопроса, будут ли спасены ос

новы общества. Но бочонки медленно сползали по канату в

подвал, и я отчетливо представлял себе, что основы общества

будут спасены далеко не скоро...

Старушка привратница в доме нашего дяди на улице Вер

ней, с заплаканными совиными глазами, сказала нам: «Сударь,

я же ему говорила не ходить туда!.. Они арестовали его в мэрии

Десятого округа... Он пошел туда, а я ему ведь говорила...» Мы

направились в казарму на набережной д'Орсэ. Ходили слухи,

что всех из мэрии поместили туда. Ворота были заперты, у

полицейских под форменной одеждой спрятаны сабли. Они

отвечали нам: «Их тут уже нет!» — «А где же они?» —

«Неизвестно». Потом полицейский рявкнул: «Не задержи

ваться!»

Я уверен, что государственные перевороты протекали бы

еще успешней, будь у нас оборудованы особые места, ложи,

кресла, чтоб можно было все видеть и ничего не упустить. Но

этот государственный переворот чуть-чуть не сорвался. Он

оскорбил Париж в одном из его лучших чувств: он не удовле

творил зевак. Он был разыгран под сурдинку, без барабанного

боя, разыгран наспех, как одноактная пьеса. Зрители только

42

успели занять свои места. Мы, любопытные, остались, можно

сказать, ни с чем.

Даже в наиболее захватывающие мгновенья статисты стре

ляли по окнам, я хочу сказать — по залу, и — самое грустное —

они забывали, что надо забыть зарядить свои ружья. Уверяю

вас, этого было достаточно, чтобы испортить почти весь спек

такль. Мне пьеса не понравилась, но тем не менее и я в каче

стве опытного критика терпеливо глядел на полицейских, кото

рые били людей ногами в грудь, на атаки ужасных кирасиров

с пистолетами в руке против толпы, возглашающей: «Да здрав

ствует Республика!», на маленькие убогие баррикады из жал

ких дощечек, подчас поставленные кем-нибудь в одиночку на

бульваре, на делегатов, которых встречали ударом кулака, — я,

повторяю вам, глядел на все это тревожно, с болью в сердце,

испытывая легкое бешенство и довольно сильный стыд, но был

нем как рыба, — и вот, даже я чуть было не свистнул, когда на

углу улицы Нотр-Дам-де-Лорет какой-то проходившей жен

щине пулей пробило платье — это Венсенские стрелки * охоти

лись за прохожими, стреляя с улицы Лаффит.

Среди афиш, расклеенных по городу в день Второго декабря

и в последующие дни, афиш, которые оповещали о новой

труппе, о ее репертуаре, о ее постановках, о главных актерах и

о новом адресе директора, переехавшего из Елисейского дворца

в Тюильри, имелась афиша, которая так и не появилась, хотя

и должна была появиться, — чего, впрочем, Париж и не подо

зревал. Отсутствие этой афиши не вызвало никаких пертурба

ций ни в природе, ни в обществе. Однако это была не простая

афиша, она должна была — одной буквой и двумя цифрами:

«В 18...» — оповестить весь мир и Францию, что появилось два

новых писателя — Эдмон и Жюль де Гонкур.

Но республики, которые хотят стать империями, или, вер

нее, люди, у которых есть долги и звезда *, не интересуются

подобными вещами!

Но типография Жердеса была окружена войсками. Жердес

трепетал. «В 18...», это могло намекать на 18 брюмера *.

И Жердес, у которого печатались одновременно «Ревю де Де

Монд» * и «В 18...», Жердес швырнул в огонь пачку наших уже

отпечатанных афиш. Это привело к тому, что мы вышли в свет

5 декабря, без афиш, но зато в главе, посвященной политиче

ским вопросам *, появились вклейки взамен выдранных стра

ниц, ибо на последних, по уверению нашего издателя, мы сде-

43

лали ряд опаснейших намеков на события, совершившиеся пол

года спустя.

«В 18...» в конце концов вышло; это «В 18...» — наш воз

любленный первенец, взлелеянный нами, ухоженный, книга,

которую мы писали и переписывали целый год, книга несовер

шенная, испорченная некоторыми подражаниями Готье, но для

первого произведения оригинальная до странности, первое де

тище, за которое можно было не краснеть, ибо в нем прояви

лись в зародыше все стороны нашего дарования, все тона на

шей палитры, еще несколько резкие и слишком яркие. Первое

слово нашего скептического «кредо» было произнесено и, как

нам подобает, с улыбкой.

Бедное «В 18...»! Оно пришлось кстати — ничего не ска

жешь! Симфония идей и слов в этой свалке *.

Однако же как-то утром Роза * случайно принесла нам

«Деба» *. Эдмон громко позвал меня к себе. Оказывается, Жа-

нен в первой же статье, появившейся после Второго декабря,

статье, которой мы так ждали, говорит о нас, только о нас, на

все лады, смешивая мед с шипами роз, — то сечет нас розгами

иронии, то прощает нам, говорит о нас с уважением и серьезно,

оповещает о нашей молодости, снисходит к ней и пожимает ей

руку *. Всякая несусветная мешанина, посвященная нашей

книжке вперемежку с новыми водевилями, «Индюшкой с трю

фелями» Варена и «Бессмертными жабами» господ Клервиля

и Дюмануара, — статья, где говорится обо всем по поводу нас и

о нас по всякому поводу. Нас прямо распирало от радости, это

была именно та радость, переходящая из духовной в физиче

скую, которая наполняет ликованием душу и тело, первая ли

тературная радость, которой больше никогда не испытать, по

добно радостям первой любви! Радость первого литературного

причастия, нечто возвышающее, окрыляющее душу, нечто при

ковывающее ваши очарованные глаза к этим гнусным газетным

строчкам, где, не читая их, вы словно видите ваше имя, начер

танное огненными письменами, ласкающее ваш взгляд, как ни

когда ничто, даже самое прекрасное произведение искусства, не

будет ласкать его.

Весь этот день мы не ходили, мы бегали. Мы примчались к

Жанену благодарить его, — он принял нас, добродушно улы

баясь во весь рот: «Да, черт побери! Я именно так вас себе и

представлял!»

Мы мечтали. Мы строили воздушные замки. Мы казались

себе великими людьми, вооруженные для борьбы Жаненом —

44

при помощи одного росчерка его пера. Мы ждали беглого огня

газет, навострив уши, дрожа над нашими надеждами. И вот

появилась статья в «Ревю де Де Монд» — яростная, жестокая,

почти наглая, подписанная Понмартеном, который стирал нас

в порошок, надевал на нас дурацкий колпак и приклеивал нам

прозвище «Вадиус * из курительной комнаты». «Что ж, — ре

шили мы, — спокойных врагов у нас не будет».

Ко всему прочему, когда мы рассчитывались с Дюминере,

единственным издателем Парижа, который отважился принять

нашу злосчастную книжку во время осадного положения, ока