залось, что продано всего каких-нибудь шестьдесят экзем

пляров.

За месяц до выхода в свет «В 18...» к нам неожиданно

явился любопытный малый, дальний родственник, наш кузен

или что-то вроде этого *. Однажды утром к нам звонят: входит

какой-то человек внушительного вида, и мы с трудом узнаем

его. Это был он. Мы росли, как часто растут дети в семье, —

виделись от случая к случаю, дружили во время летних кани

кул, которые мы проводили у его дяди, маркиза де Вильдея.

Еще мальчиком он строил из себя взрослого мужчину. В кол

леже Станислава он вел себя так, что его выгнали. В шестна

дцать лет, сидя рядом со мною во время обеда, он мне расска

зывал о таких оргиях, что у меня глаза на лоб лезли. В восем

надцать лет он пытался писать и исправлял труды своего

учителя истории Яновского. В двадцать лет он был республи

канцем. У него была борода и свои мнения; он носил остроко

нечную шляпу цвета осенних листьев, говорил «моя партия»,

пописывал в «Либерте де пансе» *, громил в своих статьях

инквизицию и ссужал деньгами философа Жака. Поговари

вали, что у его отца, который служил в Индии, был солнечный

удар. Пьер-Шарль, граф де Вильдей, казалось, родился от

этого солнечного удара.

И вот мы снова встретились, снова общаемся с ним. В виде

предлога для своего визита он упоминает какую-то библиогра

фическую книжку, для которой ему требуется два соавтора.

Затем постепенно он выглядывает из своей черной бороды,

смеется над барабанным боем, под который собирается идти в

атаку для завоевания славы, превращается в настоящего ре

бенка, каким он и был на самом деле, сбрасывает с себя и по

пирает ногами личину серьезности и протягивает нам руку.

Мы были одни, мы рвались вперед, и он тоже. Да и родство,

если только оно не отчуждает друг от друга, всегда несколько

45

сближает, и мы двинулись вперед втроем. Следует сказать, что

ему было совсем нетрудно добиться успеха.

Однажды вечером, в кофейне неподалеку от театра Жим-

наз *, мы потехи ради сочиняли названия газет и журналов.

«Молния»! — со смехом выкрикнул Пьер-Шарль и, так же

смеясь, продолжал: — Кстати, почему бы нам не основать жур

нал?» Он уходит от нас, ведет переговоры с ростовщиками,

придумывает фронтиспис: молния поражает Академию, начер-

тывая на туче имена Гюго, Санд и Мюссе, — затем он покупает

справочник Боттена, готовит полосы, и не успевает смолкнуть

последний залп Второго декабря, как «Молния» выходит. Ака

демия счастливо отделалась: цензура не пропустила фронтис

пис. Это единственная услуга, которую она нам оказала.

Воскресенье, 21 декабря 1851 года.

Жанен нам говорил: «Чтобы пробиться, нет ничего лучше

театра...» И вот однажды, когда мы выходили от него, нам

вдруг пришла в голову мысль написать для Французского

театра * новогоднее обозрение в виде светской беседы между

господином и дамой, у камина, в последний час старого

года.

Когда пьеска закончена и наречена «В новогоднюю ночь» *,

Жанен дает нам письмо к г-же Аллан.

Мы отправляемся на улицу Могадор, на шестой этаж,

в квартиру актрисы, которая побывала в России со своим ре

пертуаром — пьесами Мюссе. В гостиной об этом напоминает

византийская икона богородицы. Хозяйка одевается перед трех

створчатым зеркалом актрисы, в котором видишь себя целиком

и чуть ли не сзади. Она принимает нас, и мы потрясены: ее го

лос, на сцене такой нежный, музыкальный, ласкающий, одухо

творенный, в жизни вдруг оказывается совсем заурядным —

грубым, хрипловатым, вульгарным. Актеры играют голосом,

как и всем прочим.

Она нас принимает у себя, чтобы познакомиться с той

маленькой ролью, которую мы ей принесли. Она слушает, —

у нас мурашки по спине бегают, — потом где-то в середине она

восхищается, издав несколько тех невнятных восклицаний,

за которые можно лобызать актрисе туфли, и соглашается

играть!

Час дня. В два мы бежим к Жанену. Но мы забыли, что он

пишет очередную статью, — получить письмо невозможно.

«Завтра я поговорю о вас с Уссэ».

46

В три часа мы появляемся в кабинете Арсена Уссэ, он встре

чает нас стоя, не выходя из-за своего стола и не предлагая нам

сесть. Мы говорим ему, что есть пьеса «В новогоднюю ночь»,

что она должна быть поставлена 31 декабря и что г-жа Аллан

взялась к этому сроку приготовить роль. Он взирает на нас, как

министр на школьников, и произносит убийственную фразу:

«Мы не будем ставить в этом сезоне новых пьес... Невозможно...

Ничем не могу помочь...» И под конец: «Пусть Лире прочтет и

составит отзыв, а я, возможно, устрою вам бесплатную читку».

Директорская святая водица, которую он плеснул нам в лицо,

словно ледяную воду из стакана.

Мы мчимся к Лире, куда-то на шестой этаж. Нам открывает

хозяйка: «Но вы же прекрасно знаете, господина Лире нельзя

беспокоить! Он пишет статью».

«Входите, входите!» — кричит нам Лире, и мы входим в на

стоящую берлогу холостяка, к тому же человека пишущего, —

пахнет чернилами, мужчиной и неприбранной постелью.

Лире очень любезен, обещает вечером прочесть нашу пьесу и

наутро дать свой отзыв.

От него мы летим к Брендо. Нет дома. Его мать сообщает,

что он будет к пяти. В половине пятого мы пишем Лире. В пять

снова звоним у дверей Брендо и застаем там целое семейство.

Хозяина ждут к обеду. Мы беседуем с семейством актера чуть

ли не до шести часов. Брендо нет и нет!

В половине восьмого мы поймали его в артистической

Французского театра.

— Выкладывайте... — говорит он, одеваясь и бегая по ком

нате в белом пеньюаре. — Не могу, увы, не могу прийти на

читку. — Он кидается то за гребнем, то еще за чем-нибудь.

— А сегодня вечерком?

— Не могу! Мы с друзьями прямо отсюда отправляемся

обедать... Хотя, стойте! Сегодня я буду пятнадцать минут не

занят во время спектакля, вот я и прочитаю! Подождите меня

в зале.

Играли какую-то пьесу Гозлана. Наконец опустили зана

вес. Брендо наша пьеска понравилась, и он обещал поговорить

с Уссэ. В восемь часов везем рукопись и письмо на квартиру к

Лире. В девять мы снова у г-жи Аллан, которая в кругу семьи,

каких-то школьников, выглядит совсем по-домашнему, — мы

выкладываем ей все события этого дня. Таков был наш первый

день авторских треволнений.

Два дня спустя мы, трепеща и замирая, ждем решения

своей участи на скамье, на одной из площадок лестницы Фран-

47

цузского театра. И вот из кабинета Уссэ доносится голос г-жи

Аллан: «Не ожидала от вас, да, да, не ожидала...»

«Провалились!» — говорит один из нас, в полной духовной и

физической прострации, которая так великолепно схвачена

у Гаварни: юноша, в отчаянии рухнувший на стул в тюремной

камере Клиши *.

Все кончено. Наш мыльный пузырь лопнул. И откровенно

говоря, пьеса «В новогоднюю ночь» не заслуживала большего.

Такова судьба первых литературных мечтаний. Они сущест

вуют лишь для того, чтобы взлететь к небу, провожаемые взгля

дом детей, сверкнуть и лопнуть.

ГОД 1 8 5 2

Конец января.

«Молния» — еженедельное обозрение литературной, теат

ральной и художественной жизни» — вышла в свет 12 января

1852 года.

И вот мы играем в журнал. У нашего журнала есть своя

редакция — на первом этаже в доме на улице Омаль, которая

тогда только начинала застраиваться. У нас имеется свой управ

ляющий, которому выдаются сто су под расписку. Это Путье,

богемный художник, друг Эдмона по коллежу. У журнала своя

линия поведения: романтизм, чистый, резкий, строгий, без вся