«Дневника» в русском переводе, предназначенном для широкого круга

советских читателей, ибо, не говоря уже о гигантском его объеме, мно

гое в нем утратило интерес, да и в тот самый момент, когда писалось,

было лишено значительности. Нередко записи не вносят ничего сущест

венно нового по сравнению с сообщенным ранее, многие из них одно

типны.

В предлагаемом читателю двухтомном издании сделана попытка

выделить наиболее содержательные, ценные в историческом, идейном

и художественном отношении записи, отобрать самые характерные их

образцы. В сокращенном тексте художественные достоинства «Днев

ника», его значение панорамы литературной жизни Франции второй

половины XIX века выступают с еще большей отчетливостью.

Советский читатель отнюдь не обязан принимать ложные выводы,

следующие из эстетической системы Гонкуров, соглашаться с тем, что

документальная запись — это высший из всех мыслимых видов литера

туры. Но он оценит по достоинству интереснейший исторический и исто

рико-литературный материал «Дневника», его высокие художественные

качества. Россыпь мыслей и наблюдений, живые картины быта и нравов

эпохи, общественных событий, мастерски написанные, хотя нередко

спорные и односторонние портреты писателей — гигантов литературы,

любимых миллионами людей, виртуозное умение авторов пользоваться

словом для воспроизведения «видимого мира» — этого достаточно, чтобы

обеспечить «Дневнику» долгую литературную жизнь.

В. Шор

ДНЕВНИК

1851 — 1870

ПРЕДИСЛОВИЕ ЭДМОНА ДЕ ГОНКУРА

к французскому изданию 1887 года

Этот дневник — наша ежевечерняя исповедь, исповедь двух

жизней, неразлучных в радости, в труде и в страдании; испо

ведь двух душ-близнецов, двух умов, воспринимающих людей и

вещи настолько сходно, идентично, однородно, что такая испо

ведь может рассматриваться как излияния единой личности,

единого Я.

В этой автобиографии изо дня в день появляются образы

людей, которых мы по прихоти судьбы встречали на своем жиз

ненном пути. Мы портретировали их, этих мужчин, этих жен

щин, запечатлевали в какие-то дни и часы их жизни, возвраща

лись к ним снова и снова и соответственно тому, как они меня

лись и преображались, рисовали их в изменчивых аспектах, не

желая подражать всяческим мемуарам, где фигуры историче

ских личностей даются упрощенно или же, из-за отдаленности

встречи и нечеткости воспоминаний, приобретают холодный ко

лорит, — словом, мы стремились изобразить текучую человече

скую натуру в истинности данного мгновения.

Не вызывается ли иногда перемена, подмеченная нами у лю

дей близких и дорогих нам, переменою в нас самих? Сознаюсь,

это возможно. Не скроем, мы были существа страстные, нерв

ные, болезненно впечатлительные, а следовательно, порой и не

справедливые. Несомненно лишь одно — если мы иногда и вы

сказываемся несправедливо, из предубеждения или под влия-

3* 35

нием слепой необъяснимой антипатии, то сознательно мы

никогда не извращаем истину, о ком бы мы ни говорили.

Итак, мы стремились сохранить для потомства живые об

разы наших современников, воскрешая их в стремительной сте

нограмме какой-нибудь беседы, подмечая своеобразный жест,

любопытную черточку, в которой страстно прорывается харак

тер, или то неуловимое, в чем передается само биение жизни,

и, наконец, следуя хотя бы отчасти за лихорадочным ритмом,

свойственным хмельному парижскому существованию.

В этой работе мы прежде всего хотели, идя по горячим сле

дам впечатлений, сохранить их живыми; в этих наспех набро

санных и даже не всегда перечитанных строках, — бог с ними,

с рискованным синтаксисом и с беспаспортными словами! — мы

больше всего старались избегать фраз и выражений, придаю

щих всему тусклую академичность, которая могла бы сгладить

остроту наших чувств и независимость суждений.

Мы начали этот дневник 2 декабря 1851 года, в день, когда

вышла наша первая книга, что совпало с днем государственного

переворота.

Все записи заносил на бумагу брат, а составляли их мы вме

сте, — так мы работали над этими дневниками.

Когда брат умер, я, считая нашу литературную деятельность

оконченной, решил было опечатать рукопись, где последние

строки были начертаны рукой моего брата 20 января 1870 года.

Но потом меня стало снедать горькое желание рассказать са

мому себе о последних месяцах жизни милого моего брата и о

его кончине, а разыгравшиеся в скором времени трагические

события — осада Парижа и Коммуна — заставили меня продол

жить этот дневник, которому я и по сей день время от времени

поверяю свои мысли.

Эдмон де Гонкур,

Шлирзее, август 1872 года

СТАРЫЕ ЗАПИСИ, ОБНАРУЖЕННЫЕ ПОЗДНЕЕ *

15 мая 1848 года.

С половины двенадцатого

до половины шестого.

В половине двенадцатого началось шествие корпораций *.

Оно продолжалось полтора часа. Говорят, прошло двести тысяч

человек. Мало радости. Кричали: «Да здравствует Польша! Да

здравствует организация труда! Да здравствует Луи Блан! Да

здравствует Ламартин! Да здравствует демократическая рес

публика!» Я шел за ними от улицы Капуцинок до Учредитель

ного собрания.

На мосту стояло около полусотни солдат мобильной гвар

дии. Одни кричали: «Да здравствует Польша!» — и братались

с народом. Другие собрались у колоннады прежней Палаты.

Делегации всё прибывали, их представители оставались у входа

в Учредительное собрание, а делегации присоединялись к

остальным и выстраивались в длинную колонну, доходившую до

Мэнской заставы. Около трех тысяч человек в белом, в каскет

ках, солдат Национальной гвардии *, артиллеристов и других,

генералов с золотыми эполетами, множество людей со значками

клубов на шляпах и фуражках. Большие знамена. Несколько

женщин. Предводители этих своеобразных легионов пригла

шали всех зевак присоединиться к колоннам, чтобы увеличить

количество участников демонстрации.

Три тысячи, собравшиеся за Учредительным собранием,

были оживленны. «Через две недели мы будем там!» — сказал

какой-то рабочий, указывая на Бурбонский дворец, и т. д. Го

ворили, будто бы у них есть пушки, войска — две тысячи чело

век. Улюлюкали первому и второму легионам, «этим богате-

37

ям», — как выражаются простолюдины. Вожаки клубов разгла

гольствовали перед народом.

Отряд Национальной гвардии стоял у запертой двери. Раз

давались крики: «Долой штыки!» Солдаты Национальной гвар

дии сняли штыки. Кто-то крикнул: «Откройте, а то возьмем

штурмом!» Представители делегаций еще не вошли. Какой-то

военный взобрался на будку часового и пытался говорить, ему

не давали. Было половина второго.

С 2 час. 20 мин. до 3 час. 45 мин.

На бульваре демонстрация прекратилась; она продолжалась

на площади Согласия и на мосту. Удалось проникнуть во двор

Палаты, ворота были открыты настежь. По пути шествию встре

тилась Национальная гвардия, она уходила. Солдаты мобиль

ной гвардии на мосту поворачивали ружья стволом книзу, за

бивали в них шомпола, в знак того, что ружья не заряжены.

Другие взбирались на стены и кидали сучьями в предводителей

колонн. Мы подошли к площади за Палатой в 2 часа 20 минут.

Ворота были широко раскрыты. Вход в Учредительное собрание