Иногда Иван Адамович ездил по своим делам в Кому в волостное правление, и Финоген оставался в деревне без него. В этих случаях он особенно не волновался. Ведь писарь уехал прямо к начальству. Там на месте он получит все бумаги, все приказы и даст на них какой следует ответ. На то он и писарь, и грамоту большую знает, чтобы всеми делами в деревне заправлять.

Но беда была в том, что Иван Адамович жил у нас в Кульчеке один, а семья и хозяйство у него были где-то в Караскыре, в Солбинской волости. Вот он время от времени и ездит в свой Караскыр. И хоть не так уж часто, а все-таки иногда отлучается. Особенно летом. И не отпустить его нельзя. А то смотается человек да и уедет совсем. Что тогда делать? Своих-то писарей в деревне нет.

Во время таких отлучек Ивана Адамовича Финоген все время сидел в его квартире у Сычевых в ожидании какого-нибудь подвоха из волости. Мало того, он и сотского, и десятского держал на всякий случай при себе. Вдруг какая-нибудь оказия — все-таки вся власть будет при месте. Особенно боялся он в таких случаях волостной почты или приезда нарочного с каким-нибудь срочным пакетом.

В дни прихода почты Финоген с утра заходил за мной, и мы вместе с ним встречали волостного ходока. Один раз мы получили от него пять писем и два казенных пакета. Письма отложили в сторону. Тут дело простое: вручить их десятскому — Никите Папушину — и тот разнесет их кому надо. Другое дело казенные пакеты. В них все может быть. Могут спешно потребовать какие-нибудь важные списки али самого вызвать к старшине. Что тогда делать? Хоть нарочного за Иваном Адамовичем посылай.

Наконец по молчаливому знаку Финогена я осторожно распечатал пакет, который поменьше, резонно полагая, что в маленьком пакете меньше всяких подвохов со стороны волостного начальства. В нем оказались две небольшие, но очень строгие бумажки. В одной из них волостное правление требовало от кульчекского старосты какие-то сведения о посадке в деревне табака. Вопреки моему ожиданию эта строгая бумажка не произвела на Финогена никакого впечатления.

— Положи под чернильницу. Приедет сам — напишет, что мы в Кульчеке табак не разводим, а покупаем его в лавке у Яши Бравермана.

Вторая бумажка была не больше первой. Но она ввергла нас с Финогеном в недоумение. В ней требовались сведения о состоянии анатомического театра в Кульчеке и строго-настрого наказывалось, в случае необходимости, произвести в нем полный ремонт.

— Что это, брат, за штука атамический тиятр? — спросил меня Финоген.

Я сознался, что не знаю.

— А ты припомни, не рассказывал ли вам чего-нибудь о нем в школе Павел Костентинович?

Я стал припоминать, что нам рассказывал в школе Павел Константинович, но про анатомический театр ничего не помнил.

— Может, Ворошкова спросить? — посоветовал я Финогену. — Он ведь всем свой театр про шайку разбойников показывает.

— Правильно, брат. Давай-ко позовем его.

Тут Финоген вышел на крыльцо и громко закричал:

— Ворошков!.. Сергей Семенович!..

— А-э-э… — послышалось из соседнего двора от Ермиловых.

— Зайди-ко, брат, на минутку! — крикнул Финоген. — Поговорить надо по одному делу!

— Иду! — послышалось в ответ.

Через минуту Ворошков сидел уж с нами у Сычевых.

Разговор об анатомическом театре Финоген начал с Ворошковым исподволь. Сначала он спросил его о том, как идут у него дела и не возьмется ли он выделать ему к зиме несколько овчин на шубу да сбить немного шерсти на катанки. А потом стал дознаваться, как у него идут дела с вечным двигателем.

Выделать овчины к зиме Сергей Семенович Финогену отказался. Работы много. А шерсть сбить обещал. Но не ранее казанской. Что касается вечного двигателя, то тут Сергей Семенович только тяжело вздохнул:

— И не говори, Финоген Михайлович. Прямо ум за разум заходит. Бьюсь, бьюсь я с этим вечным двигателем. Ночей недосыпаю, епитита лишился, а все что-то не получается. Колесо вертится очень долго. Но все-таки останавливается. Сейчас я придумал такие гирьки деревянные, со свинцовой накладкой. Когда колесо идет вниз к земле, оне, значит, вылетают из такой пазухи и тоже падают вниз. От этого колесо бежит еще сильнее. А когда оно идет вверх, то эти гирьки ускакивают внутрь. Теперь колесо мое крутится очень долго. Я даже трубку закурить успеваю, пока оно крутится. А все-таки останавливается. Что-то надо придумывать с этими гирьками.

— Соорудил бы ты нам лучше шерстобитку али крупорушку, чем валандаться с этим вечным двигателем. Знаешь, как у нас народ по этой части мается. Ведь в Солбу приходится ездить, к расейским.

— Не могу, Финоген Михайлович, бросить я это дело. Не могу! Ведь дошел уж без малого. Только с гирьками с этими немножко додумать — и вся недолга. А сделаю вечный двигатель, будет у нас тогда и шерстобитка, и крупорушка. Все будет! Само пойдет! Без мельницы, без конного привода. Только подавай! Ты ведь знаешь меня. Я брехать не люблю…

— Да что понапрасну говорить. Мужик ты сурьезный. Так что и двигатель этот произойдешь. Только ждать нам это, видать, придется долго. А теперь я хочу спросить тебя вот о чем. Ты много раз показывал нам тиятр про шайку разбойников. А какие другие тиятры еще бывают?

— А как же, Финоген Михайлович. Есть еще тиятр про царя Максимильяна.

— А что это за тиятр?

— А его так же разыгривают, как и «Шайку разбойников». Но только вместо атамана главным там будет лицегрозный царь Максимильян, а заместо есаула скороход-хитьмаршал, который докладывает ему все дела.

— Вот бы посмотреть. Антиресно, поди?

— Очень антиресно, Финоген Михайлович…

— А про атамический тиятр ты, Сергей Семенович, что-нибудь слышал?

— Атамический тиятр? — переспросил Сергей Семенович. — Первый раз слышу.

— Вот то-то и оно. А ведь говорят, в Кульчеке у нас есть такой тиятр.

— Не знаю, Финоген Михайлович. Чего не знаю, того не знаю. Если бы у нас был такой тиятр, то все мы знали бы об этом.

— Как же так, Сергей Семенович, ты не знаешь? А из волости вот бумага пришла ремонтировать этот самый атамический тиятр. — Тут Финоген показал Сергею Семеновичу злополучную бумажку. — А где он у нас, этот тиятр, я и ума не приложу.

Тут Сергей Семенович задумался и говорит:

— Когда мы сидели в Одести в карантине, так там у нас при лазарете какая-то анатомка была. Как пришьют кого в драке, так и тащат его сразу в эту анатомку. А там уж начинают потрошить…

— У нас на приисках такое тоже бывало. Только я никак в толк не возьму: для чего их там потрошат?

— Как принесут мертвое тело в эту анатомку, так сразу и кладут его на стол. Потом распарывают ему брюхо и вытаскивают на свет божий все внутренности. А когда посмотрят как следует на сердце, на печенку и на все прочее, тогда берутся за мозги. Раскалывают голову, вытряхивают их прямо на тарелку и смотрят. Все дознают, значит, по науке, что к чему, что за человек был, какого нраву, калахтеру. И все записывают в толстую книгу. Наука! До всего доходит.

— Постой, постой, Сергей Семенович! Так не о холоднике ли это о нашем пишут из волости? В нем у нас ведь тоже потрошат мертвых. Недавно ведь в нем дохтур Илюшу Павлова резал. Всего, говорят, испотрошил. А до него, на моей памяти, еще несколько человек резали. Найдут где мертвое тело, или в драке кого устукают. Мало ли чего не бывает. Один бог без греха. Схоронят человека, а потом вдруг приезжают пристав со старшиной и дохтуром. Заставляют выкапывать тело, тащать его в холодник и начинают там потрошить его на все лады. Не как не иначе, как атамический тиятр и есть этот наш холодник. Тогда клади, брат, эту бумажку тоже под чернильницу. А завтра я возьму ключи у сотского да загляну туда. Посмотрю, что там надо делать.

Мы с Финогеном были очень довольны, что разобрались наконец с этим анатомическим театром. Но больше нас этому радовался Сергей Семенович.

— Дивствительно, век живи — век учись, — говорил он на прощанье Финогену. — Мы думали, что на горе за кладбищем у нас холодник стоит, а на самом деле это, оказывается, атамический тиятр. И не подумаешь даже. А насчет вечного двигателя ты, Финоген Михайлович, не сумлевайся. Я его все-таки додумаю. Будет у нас тогда и крупорушка, и шерстобитка. Все будет!