– Ты не мертв и  ты можешь носить крест. – Я наградила его своим лучшим прищуром глаз. – Ты уверен, что ты Темный?

Абсолютно уверен.Он засмеялся в моем мозгу.

– Эй!

Он поднял руку и усмехнулся.

– Извини. Этого не повторится. Пока ты не пригласишь меня.

– Лучше не надо. – Я отступила и прикусила губу, пока разглядывала его. – Почему ты не пришел в бешенство, когда я ударила тебя?

– Я напугал тебя. Я не виню тебя за это.

– Почему нет?

Его глаза посветлели, пока мы говорили,  и вдруг они снова превратились в черные. Он ничего не сказал.

– Любой другой разозлился бы на меня, но не ты. Почему? Потому что ты думаешь – я твое спасение?

Он просто стоял там, одна рука была в кармане его джинсов, другая висела открытая и расслабленная, его глаза мерцали, как те блестящие черные камни, иногда используемые мамой – их называют гематитами.

– Мне шестнадцать, Бен.

Его брови поползли вверх.

– Бен?

– Бенедикт как-то труднопроизносимо.

Он улыбнулся.

– Я знаю, сколько тебе лет.

– Я не хочу даже приятеля, что уж говорить о нашей с тобой женитьбе или  что там делают Моравцы  для  возвращения своей души. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Я просто хочу провести это лето так, чтобы суметь дожить до возвращения к впавшему в грех отцу, пойти в школу и не путешествовать по всей Европе с обучающей меня матерью, как она грозиться сделать. Кроме того ты… ты…

  Я остановилась. Я бы скорее умерла, чем сказала бы ему, что он был так великолепен, что скорее всего привлекал внимание у двух из четырех девчонок, в то время как я была… я. О'кей, людей вообще-то не тошнило, когда они глядели на меня, но я не была потрясной.

– Я что?

Я пожала плечами.

– Вамп.

Он заправил мои волосы за ухо с одной стороны. Это был странно интимный жест, заставивший меня ощущать то жар, то холод, и снова жар.

– Я ничего не хочу от тебя, Фран. Единственная причина, почему я сказал, что ты моя Возлюбленная в том, чтобы ты поняла, что можешь доверять мне. Темный никогда не сможет причинить вред своей Возлюбленной.

– О, действительно? Так если бы у меня был кол, и я начала забивать его тебе в грудь, что бы ты сделал?

Он скривил губы, обдумывая это. Он выглядел таким забавным, что я не смогла удержаться от улыбки.

– Зависит от того, куда бы ты загоняла его.

– Прямо в твое сердце.

– Тогда бы я умер.

Моя улыбка увяла.

– В самом деле? Так колья срабатывают?

– Да, срабатывают. Так же как и отсечение головы.

– И ты позволил бы мне убить себя? Ты просто стоял бы тут и позволил мне убить себя?

Он кивнул.

– Если в твоем сердце есть желание увидеть меня мертвым, то да, я стоял бы здесь, позволяя тебе убить себя.

Ничего себе. Разговор, сносящий крышу. Я решила, что не готова думать об этом и задвинула это в сторону.

– А что с солнечным светом?

Он скорчил гримасу.

– Это не убьет меня, за исключением нескольких часов на нем, но я всеми силами избегаю этого. Он обеспечивает мне адский загар.

– Ха. – Я оглядела его. Он раньше снял кожаную куртку и теперь был одет в безрукавную черную футболку. Его руки были загорелыми. Как и его лицо. У него на плече была татуировка из причудливо написанных слов свитых в круг.  – Так что, у них есть Моравские солярии, чтобы не позволить тебе выглядеть белым, как рыбье брюхо?

Он расхохотался. Мне понравилось; это был хороший смех. Заразительный.

– Что-то вроде того. – Он взглянул через мое плечо, затем наклонился, чтобы поднять оброненные мной перчатки, вручил их мне, а потом добавил: – Может быть, мы сможем поговорить об этом в другое время.

– Конечно. Обещаю, что не буду бить тебя снова. – Кстати я это и имела в виду. Может быть, было глупо верить тому, что он сказал, что не остановит меня, если я захочу его убить (будто бы!), но я действительно поверила ему, когда он сказал, что не причинит мне вреда.

Он двинулся в мою сторону, к выходу за мной. Я жевала губу несколько секунд, прежде чем выпалить:

– Ты возьмешь меня покататься на своем мотоцикле?

Он приостановился, когда был справа от меня. Его глаза вернулись к их нормальному цвету темного дуба, золотые крапинки стали ясно видны, и смутил меня взглядом; когда поднял его, посмотрев за меня.

– Если твоя мать скажет, что это приемлемо, то да.

Я обернулась взглянуть, на что он смотрел. Мама стояла на входе в палатку, одетая в свою серебристо-белую молитвенную мантию, слоями легкого газа трепетавшую позади нее на ветру. В ее спадающие на спину волосы был вплетен венок из белых цветов, с лентами, спускающимися по спине. В одной руке на куске алого бархата она держала свою серебряную плачущую чашку; в другой был пучок молитвенных свечей. Дэвид сидел рядом с ней, его рот был открыт в тихом шипении на Бена.

Я вздохнула и шлепнулась на ближайшее кресло. Почему я должна пытаться поступать нормально, когда все вокруг меня были настолько странными?

Мама поджаривала меня насчет Бена оставшуюся часть ночи и большую часть следующего утра. Кто он, что хотел, почему я упоминала, что ударила его, бла-бла-бла. Я отвечала на ее вопросы, потому что это было первой нормальной, типичной для мам вещью, что она сделала с тех пор, как я была в шестом классе, и заверила ее, что она не должна заколдовывать Бена (не то чтобы я была уверена, что это сработает – может быть, Темные были магиеустойчивыми? Надо будет спросить у Имоджен).

Потом она сделала то, что реально заставило меня встревожиться.

Было приблизительно одиннадцать утра. Мы только что встали (Готская ярмарка летом закрывается в два ночи) и мама стояла у крошечной плиты, на которой что-то готовила. Когда приходилось. Она, может быть, была великой ведьмой, но довольно посредственной кухаркой. Обычно я делала это, но этим утром я была слишком занята, будучи поджариваема из-за Бена.

– Мне не нравится мысль, что ты встречаешься с мальчиком намного старше тебя, –  сказала она, как только начала прибираться.

– Я не встречаюсь с ним; мы просто разговаривали. – Ну, ладно, он ожидал, что в какой-то момент я спасу его душу, но, эй, это не значит, что у нас было свидание или что-то вроде, верно?– Есть еще горячая вода?

Мама встряхнула электрический чайник и передала его мне. Я сделал еще чашку чая (Эрл Грей – я может быть и фрик, но цивилизованный) и выжала в него четверть лимона.

– Сколько ему лет?

Я посмотрела на нее поверх своей кружки. Она стояла перед нишей для плиты, тыкая в какие-то фрукты, висевшие в сетчатой корзинке. В трейлере, который мы делили, была одна спальня (ее) и вторая кровать (где спала я) была преобразована из крошечного столика и кушетки, на которой я сейчас сидела. У мамы был очень хороший нюх,  на ложь. Я полагала, что она достаточно подозрительна и без моих рассказов о нежити в ее коллекции. – Гм… он моложе Имоджен.

– Да? Тогда ему должно быть около восемнадцати или девятнадцати. – Ага, плюс-минус пара сотен лет.

– Но все еще слишком взрослый для тебя. Я немного поболтаю с ним. Чтобы ты сказала о французских гренках этим утром?

Теперь запустилось мое чутье. Она предлагает приготовить мне завтрак?

– Звучит здорово. Ты не должна говорить с Беном, мам. Я не встречаюсь с ним или что-то вроде того.

– М-м-м. У нас есть пара яиц?

– В холодильнике. – Я наблюдала за ней несколько минут, пока она напевала про себя песенку, взбивая яйца, нюхала маленький пакет молока и решала, не слишком ли оно давнишнее, добавляла шепотку корицы, потом начала нарезать толстые ломти хлеба от буханки, которую вынула пол часа назад.

– О'кей. Что ты хочешь?

Она, повернувшись, взглянула на меня, ее брови хорошенько поработали над удивлением.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты готовишь завтрак. Ты никогда не готовишь для меня завтрак.

– Я наверняка это делала! Я готовила для тебя завтрак как раз прошлым… прошлым…