Чтобы претендовать на пособие, нужно было, прежде чем вопрос будет рассматриваться, продемонстрировать свою принадлежность приходу.[228] Затем устанавливалась пригодность человека для работы. Тех, кто, по мнению чиновничества мог работать, посылали работать. Семидесятилетней белошвейке, у которой ослабло зрение, было отказано в помещении в работный дом, потому что она была «еще достаточно молода, чтобы работать».[229] В качестве альтернативы таким людям предлагали работу в обычных отделениях того же работного дома. Излюбленной работой, на которую начальство отправляло и бедняков-мужчин, и заключенных, приговоренных к каторжным работам, было дробление камня. Работный дом Сент-Мэри в Излингтоне посылал своих трудоспособных мужчин работать под навесом, не защищавшим ни от солнечной жары, ни от зимних морозов, разбивать глыбы гранита на брусчатку для мощения дорог, бок о бок с каторжниками. Заключенные со стажем могли зарабатывать до 9 пенсов в день, но бедняки, ослабевшие от истощения, срок содержания которых в работном доме был недолгим, и те, которые, наверное, никогда не держали в руках никакого инструмента, кроме пера, неловко и беспомощно били молотом, к тому же «изо всех сил отстаивали свое право сохранять… эти приметы приличной жизни — цилиндр и черный сюртук», пусть и весьма изношенные.[230] В Сент-Льюке около 100 бедняков использовались для щипания пакли. Им приходилось распутывать старые канаты, превращая их в кучи пакли, чтобы конопатить судна. В работном доме в Сент-Марилебоне занимались и дроблением камня, и щипанием пакли. За это бедняки не получали платы, только хлебный паек: 4 фунта в неделю на женатого человека и еще по двухфунтовой буханке на каждого ребенка. При маломальском везении он мог продать часть хлеба, чтобы купить что-то необходимое. А в Вестминстерском Общем работном доме каждого бродягу, обратившегося в обычное отделение, принимали в любое время дня и ночи, выдавали ему 6 унций хлеба и унцию сыра, предоставляли спальное место на настиле, застеленном соломой, и давали два-три пледа, которые ежедневно подвергались окуриванию. Когда они уходили, зимой в восемь часов утра, а летом в семь, им давали еще хлеба и сыра. Работать не требовалось. Это показывает, как приходы и Союз, несмотря на законы, продолжали действовать каждый на свой лад, щедро или скупо.

Хотя работные дома и вызывали ненависть, тем не менее, они представляли собой попытку разрешить постоянную проблему бедности в Лондоне, и это, хотя и неохотно, признавалось теми, кто в них нуждался. Суровой зимой 1860–1861 годов, когда наружные работы на строительстве зданий, в доках и на верфях прекратились, «нищета и бедствия… в особенности среди рабочих Ист-Энда, были действительно ужасны. Целыми днями люди тысячами толпились у входов в различные работные дома и союзы, стремясь получить пособие».[231] Слепая вера в то, что власти могут для них что-то сделать, была трогательна. Это был тот же самый порыв, который вел толпы к полицейским участкам, где магистрат всегда мог найти немного денег из кружки для сбора в пользу бедных, если случай того заслуживал. «По возможности рассматривался каждый случай», но иногда «рассмотрение» сводилось к тому, что осматривали руки; достойными считались только «рабочие» руки. 17 января 1861 года 2000 людей часами ждали на холоде у полицейского участка Темзы. Через два дня толпа удвоилась. По мере того, как погода улучшалась, и снова можно было найти работу, люди постепенно без суматохи уходили.[232]

Более двух миллионов фунтов ежегодно тратилось на благотворительность в попытках оказать помощь столичным беднякам, но «нищета, нужда и страдание быстро росли… следование Закону о бедных было столь же неуспешно, как и частная благотворительность… с 1851 года только в Лондоне расходы на пособия возросли вдвое [в 1861], с 695 000 фунтов до 1 317 000». Еженедельные расходы на еду на одного обитателя работного дома возросли с 2 шиллингов 9 пенсов в 1853 году до 4 шиллингов 11 пенсов в 1868 году.[233] Пройдет не одно десятилетие, прежде чем пособие по бедности станут рассматривать как национальный долг, финансируемый за счет государственных налогов.

Викторианцы любили четко разделять социальные классы. Рабочий класс делился на три прослойки, нижнюю составлял «рабочий люд», или разнорабочие, затем шли «мастеровые», а выше их стояли «квалифицированные рабочие».[234] Но сама лондонская жизнь не была так четко разграничена. Так, в 42 домах на Брод-стрит в Сохо в 1855 году размещались два бакалейщика, пекарь, торговец скобяным товаром, продавец поношенной одежды, хирург и ветеринарный врач, двое портных и скорняк, владелец похоронного бюро, зонтичный мастер, ювелир и гранильщик драгоценных камней, мастерская, где работало 150 рабочих, производившая капсюли: еще одна мастерская с 42 рабочими, где изготавливали искусственные зубы; мастерская соломенных шляпок, лавка, торговавшая кружевами и басонными изделиями, и меблированные комнаты. В некоторых домах было от 10 до 30 обитателей, в одном — 50. Хирург делил угловой дом со скорняком, и в этих двух семьях было всего пять человек. На Брод-стрит было два паба и пивоварня, в которой работало 80 рабочих.[235]

«Мастеровой», имеющий жену и четверых детей, написал в популярную газету «Пенни Ньюсман», что зарабатывает в среднем 1 фунт 10 шиллингов в неделю. Квартирная плата за две комнаты составляла 4 шиллинга, на еду и топливо уходило 5 шиллингов, на табак 3 пенса, «по полпенни на угощение для каждого ребенка» и 9 пенсов на лечение для всех; общая сумма расходов составляла 1 фунт 8 шиллингов 1 пенс. На непредвиденные расходы и на одежду остается немного.[236] Другой рабочий, женатый, но бездетный, зарабатывал 19 шиллингов 6 пенсов в неделю и мог «рассчитывать на рождественские наградные 2–3 фунта». В 1856 году его расходы за обычную неделю были такими:

«Одежду мы покупаем, когда удается скопить денег, обычно после Рождества». Этот рабочий был сурово раскритикован автором, опубликовавшим эти жалкие цифры: «квартирная плата и роскошь [кофе, чай, сахар] поглощают более трети всего заработка… неудивительно, что часто не хватает хлеба и других необходимых вещей и что нет никаких сбережений».[237] Но, судя по всему, этот человек дешево платил за квартиру, хотя неизвестно, где он жил. В некогда прекрасных домах возле Голден-сквер, за Риджент-стрит обитали «самые уважаемые из трудящихся — швейцары, полисмены и им подобные», которым приходилось платить 1 шиллинг 6 пенсов за подвальное помещение и до 5 шиллингов за одну большую комнату на чердаке.[238]

Уличные торговцы, которых, безусловно, можно отнести к трудящимся, не владеющим каким-либо ремеслом, кроме опыта торговли, вели скромное существование, продавая еду и широкий ассортимент товаров со своих ручных тележек и повозок. Они имели обыкновение селиться к югу от реки или в Ист-Энде. В любом транспортном заторе всегда можно было встретить хотя бы одного уличного торговца, иногда толкающего свою тележку, но чаще с запряженным в повозку осликом. На еженедельном Смитфилдском рынке ослик стоил от 5 шиллингов до 3 фунтов. Еда стоила от 4 до 5 шиллингов в неделю. В 1861 году Мейхью оценивал число уличных торговцев в Лондоне в 30 000 и выше. (Он не доверял данным переписи 1841 года, согласно которой их было только 2045, потому что, по его словам, уличные торговцы не заполняли анкет.)