А на плите кастрюля стоит. А в кастрюле – борщ. Попробовал – прокисло. А что, думает, если борщом окатиться? Это тебе почище побоев. Пьет, буянит, обливает помоями.

Взял кастрюлю, пошел в комнату да и вылил себе на голову. А остатки по полу, по столу, по стене покропил, Сидит – милицию ждет.

А милиции нет да нет, нет да нет...

Кланька на кровати дрыхнет, самому зевается, да как ему в постель ложиться, когда весь в борще? Волосы от жира слиплись, штаны промокли, капустные листья на ушах висят.

А милиции нет да нет, нет да нет...

Вот он думает: хорошо бы еще для дела черепков вокруг накидать. И огрызков всяких. И мусора. Приволок из кухни картошку в кожуре, огурцов, хлеба: сидит, ест, по сторонам кожуру кидает, корки, огрызки, горчицей брызгается. Поел – дернул клеенку за угол: весь пол в черепках.

А милиции нет да нет, нет да нет...

С еды на дрёму потянуло, веки – не разлепишь. Дай, думает, в коридоре лягу, у двери. Милиция позвонит, я и услышу. Чего на стуле зевать?

Лёг у двери на коврик, свернулся калачиком – и провалился сразу, в момент. Пушкой не пробудишь!

Просыпается – толкают.

Светло кругом, утро на дворе: Кланька рядом стоит, теща – неизвестно откуда да два милиционера.

Кланька на него:

– Бандит! Хулиган! Пьянь косоротая! Чего с домом наделал?! Забирайте его в милицию!

Полуторка с пола встает, брюки отряхивает:

– Кого это – его? Тебя надо забирать. Ты у нас пьянь да буянь. Это я милицию вызывал.

А сам в борще, в цвете свекольном.

– Кого ты вызывал?! – кричит теща. – Это мы в милицию звонили! Заберите его! Он у нас дурак! Он уже в психушке сидел!

– Минутку, – говорит Полуторка, – имею свидетелей. Они подтвердят, что жена моя Кланя напилася, буянила, материлась по-черному. Борщ на мне – ее работа.

И к соседке:

– Подтверди, – говорит, – чего знаешь.

А соседка глаза прячет:

– Ничего, – говорит, – не знаю. Ничего не видала, ничего не слыхала. Я, – говорит, – рано спать ложусь. У меня сон крепкий.

Кланька ей:

– А утром чего видала?

– Утром, – говорит, – видала, как он на коврике спал. Будто собака. А больше ничего.

– Забирайте его! – орет теща. – В суд его! В тюрьму! Он нам ущерб нанес!

Полуторка к милиции:

– Как жа так, мужики? Я к вам раньше звонил. Чего ж вы раньше не ехали?

– Понимаешь, – говорит сержант, – мы, брат, ехали, да не доехали. У нас машина сломалась.

Полуторка им:

– А теперь чаво?

– Чаво, чаво – ничаво... Тебя брать будем. Она, брат, трезвая, а ты вон какой. Весь в борще, спишь на полу. Одевайся, пошли.

И пошли... И поехали... Тунеядец – раз. Хулиган – два. Свидетели – три. Не отвертишься – пятнадцать суток. В камере. На голой наре. В духоте с вонью. Без курева. Без выпивки. Без ничего. Еда – помои.

Сутки – не годы. Сутки – не месяцы. Отсидел и домой. Идет – мысли чёрные. Идет – кулаки сжатые. Идет – зубы стиснутые... Быть беде.

Пришел – Кланька на работе. Взял пилу, дверь в ванной пропилил, сделал окно-кормушку. Как в камере. Кланька домой воротилась, он ее хоп! – и в ванную. И дверь снаружи на щеколду.

Она ему:

– Вась, ты чего?

– Чаво, чаво – ничаво... Тут жить будешь.

– Вась, опомнись!

– Я те опомнюсь. Ты меня засадила, теперь я тебя.

Видит она – дело дрянь. Спрашивает через кормушку:

– Вась, ты меня на сколько?

– На пятнадцать суток.

– Вась, без суда-то негоже.

– Счас я тебе сделаю твой суд. Не хуже того.

Сел в коридоре на стул, взял газетку в руки, спрашивает:

– Фамилия?

А она из кормушки:

– Снегирёва. Клавдия Петровна.

– Где проживаете, Снегирёва?

– С тобой с дураком, где еще?

– Нехорошо, Снегирёва. Суд обижаете.

Пошуршал газеткой и говорит:

– Есть у нас, Снегирёва, заявление на вас. Пили, буянили, обливали мужа помоями,

– Да не было этого, Вася. Вот те крест!

– Кому я должен верить, Снегирёва? Вам или свидетелям?

– Да стала бы я на тебя, дурака, борщ тратить! Пол портить. Посуду бить.

– Всё ясно, Снегирёва. Вы неисправимы. Пятнадцать суток.

И кормушку заткнул.

Вот он держит ее в ванной, хлеб через кормушку передает, соль, кипяток, через день – горячее: суп-баланда, жидкая кашка. Она – кричать: он ее горячего лишает. Она – ногами стучать: он ее без кипятка держит. Смирилась Кланька, срок отбывает. Поскребется – в туалет пустит. Еще поскребется – радио ей включит, последние известия. Стал ее на работу выводить, в комнату: пол помыть, пыль стряхнуть, картошки почистить. Отработает урок – и в камеру. В ванную, то есть.

В выходной день тёща в гости пришла. С утра пораньше.

Отворила своим ключом, смотрит – Полуторка на кровати спит, развалился, будто барин, а Кланька в ванне лежит, как в гробу глазуревом, скрючилась в три погибели, и вода из крана на нее каплет. Она ей через кормушку:

– Клань, а Клань! Ты чего?

А та со смирением:

– Срок отбываю.

– Какой такой срок?

– Пятнадцать суток. Хлеб да вода – чем не еда?

– Это кто ж тебя посадил?

– Кто, кто... Судья. Снегирёв Василий Павлович.

– А ты, дура, не спорила?

Кланька в ответ:

– А чего спорить? Нечего спорить. Раньше сядем – раньше выйдем.

Тут теща как заорет, как затопает ножищами – и в милицию!

Взяли Полуторку, отвезли куда надо, заварили новое дело. И получил он за хулиганское самоуправство свой срок. В лагерях общего режима.

Не умничай. И поумнее тебя по тюрьмам сидят.

Когда приговор зачли, встал он со скамьи и говорит в зал:

– Кланя, ты меня слышишь?

– Слышу, Вася, я слышу.

– Ты у меня, Кланя, сколько отсидела?

– Восемь дён, Вася.

– Ворочусь – еще семь отсидишь.

И ушел по этапу.

Да простят автора миллионы российских мучеников!

Простят страдальцы всяких времен, именитые и безымянные!

Простят души загубленные, тела искалеченные, мысли замордованные!

Простят певцы каторжной, тюремной и ссыльной жизни!

С неким сомнением в поставленной задаче приступал автор к документальному описанию данного предмета. Дилетант по срокам, дилетант по ощущениям, кого удивит кратким своим изложением, сможет ли добавить хоть малую кроху к завалам фактов из российской лагерной жизни?

15 дней – разве это срок?

15 дней – это отдых.

А место это – разве не пансионат?

Пансионат "Березка" с обыском при входе.

Тут всё невсерьез, всё ненадолго. Будто свезли людей на огороженное место, избавили от забот о ночлеге, пропитании и развлечении: отдыхайте, мужики, вы это заслужили.

Только отчего стонет-задыхается по ночам переполненный барак?

Только зачем повадилась сюда что ни день "скорая помощь"?

Кто это валяется на голых досках, в жаре, тесноте и духоте, грязный, потный, рваный и простуженный? Кто так яростно чешет немытую голову, дерет ногтями зудящее тело? Курить нельзя. Книги нельзя. Еду из дома нельзя. Переписку тоже нельзя. Бани нет – есть карцер. Воздуха нет – есть право на наручники и связывание. Сна тоже нет: по семь человек на наре и шестеро на полу. Кашель. Хрип. Сморкание. Порча воздуха. 35 человек на 20 квадратных метрах! Жара. Холод. Сырость. Насекомые. Грязные ноги торчат рядами, вонючие носки, несвежее белье, немытые тела. Кто это? Крепостной Демидова? Нет. Раб Салтычихи? Тоже нет. Сатин с Бароном? Нет, нет и нет!

Так кто же?!

Строитель коммунизма, вот кто.

Строитель вчерашний и строитель завтрашний.

Который на краткое время вырван из общей колонны и брошен на нару, в грязь, смрад и духоту. Чтобы через пятнадцать суток возвратиться назад, в общие ряды, и с новым запасом энергии бодро замаршировать к сияющим вершинам.

В этом уникальность подобного заведения. В этом – его глубокий смысл. Напоминание. Предупреждение. Охват камерой максимального количества граждан. Возможность вмешательства не в чрезвычайных обстоятельствах, а по мелкому поводу. Чтобы каждый знал, что живет в миллиметре от камеры. Чтобы чувствовал, что где-то там, на запасном пути, всё стоит наготове, в любой момент способное развернуться в боевой порядок. Чтобы не переоценивал свои права. Не задирал нос. Не возомнил о себе. Чтобы всегда был наготове.