Вдруг часа в три разнеслась весть, что приехал Ойзер Любер. Город был счастлив: ведь Ойзер Любер всегда жертвовал на вечер больше, чем все остальные, вместе взятые. Это была его добровольная обязанность.

Говорили:

— Ну и как вам Ойзер Любер?

— Надо же, не забыл, приехал.

— Прекрасно, замечательно.

И спешили переодеваться.

Неожиданно, на углу возле склада, появились обе компании музыкантов и на латунных трубах, больших и малых барабанах, флейтах и скрипках исполнили первый марш.

Все бросились к дверям смотреть.

Налетел резкий ветер, поднял пыль на длинной центральной улице, заглушил звуки музыки и умчался прочь, туда, куда с раннего утра гнал остатки облаков. А с другой окраины города, оттуда, где стоят в зелени садов мужицкие хаты, уже потянулись ватаги парней без сапог и девушек в цветастых платьях. Прихрамывая, в ожидании веселья шла на звук латунных труб, барабанов и тарелок босая нянька с ребенком на руках.

Музыка зазывала, торопила тех, кто еще прихорашивался дома. На мгновенье мелькали в открытой двери обнаженные плечи наряжающейся женщины, или девичья рука тянулась ущипнуть братишку, который вдруг заупрямился и отказывается идти.

Центральная улица пуста, по ней торопливо шагает курносая жена раввина. Ее лицо напудрено, густые волосы тщательно уложены. Она отвечает за буфет и должна прийти первой.

Народ уже собрался, черные и белые пятна движутся в прохладе снятого помещения, но места еще много, зал достаточно велик.

У двери, где расположился оркестр, две подружки пытаются танцевать вальс, который музыканты наигрывают просто так, для себя. Но на девушек никто не обращает внимания, они не вызывают интереса, и, прекратив танцевать, со смущенными улыбками подружки расходятся в разные стороны. В плотном черном костюме и ослепительно белом, выглаженном, чуть великоватом воротничке по залу ходит заведующий Прегер, ищет, собирает учеников и отправляет их за занавес, хрипловато покрикивая. Народу все больше. В темном зале — гул голосов. Послали согнать с крыши расшалившегося мальчишку, который сдуру туда залез, но на улицу не выйти, не пробраться через толпу. Народ толкается у дверей. Больная жена Ицхока-Бера попыталась проникнуть в зал, но ее оттеснили, и она, беспомощная, осталась на улице.

— Посмотрите только, — жалуется она, — что за столпотворение.

На ней субботнее платье и новый шелковый платок; она принесла в узелке немного денег, чтобы пожертвовать на бедных учеников талмуд-торы. Ей на помощь пришел портной Шоелка, он тоже расставлял столы и скамейки.

— Пропустите! — крикнул он. — Это жена Ицхока-Бера.

Он взял ее за руку, словно ребенка, и потащил за собой, расталкивая народ и наступая на чьи-то босые ноги.

Музыканты сыграли туш. Никто сразу не догадался, что это в честь мадам Бромберг, которая много лет принимала в торжестве самое деятельное участие. Доктор Грабай пообещал ей, что велит музыкантам ее приветствовать. Народ поаплодировал и стал рассаживаться за длинными столами, расставленными вдоль стен. Началось чаепитие.

Ханка Любер стояла с женой раввина у буфета. Стояла в белом кружевном платье и таких же белых митенках. Она крепилась изо всех сил. За десять минут до того, как ей выйти из дома, приехал отец, и Мотик остался с ним. Стоя возле украшенного цветами буфета, она должна была высоко держать голову и помнить, сколько стоит каждое угощение. Но вдруг посредине зала она увидела Хаима-Мойше в серой охотничьей куртке. Он так и пришел: неожиданно, не переодевшись, и озирался, кого-то искал.

— Ханка, Ханка! Пропустите!

Она посторонилась, чтобы два человека смогли пронести в буфет большой кипящий самовар мадам Бромберг. Только отошла в сторону, как посреди зала рядом с Хаимом-Мойше уже возникла Хава Пойзнер в черном декольтированном платье и туфлях на высоких каблуках. На секунду он встретился с Ханкой глазами. Она повернулась к молодой маме с маленькой девочкой, которые выбирали в буфете сладости. Ханка вдруг почувствовала, что корсет слишком узок, настолько узок, что не дает ей дышать.

— Что ты хочешь, малышка? — наклонилась она к девочке.

А выпрямившись, увидела, что Хава Пойзнер уже сидит с Хаимом-Мойше на красном бархатном диванчике в дальнем углу. Он все посматривал в сторону буфета, Хаим-Мойше, но при этом улыбался. Хава Пойзнер что-то ему рассказывала, и он слушал и улыбался.

Все требовали к себе внимания, как на свадьбе.

Эстер Фих успела поругаться с двумя женщинами, которые подошли к самовару со стаканами и сами налили себе чаю. Эстер вежливо попросила их поставить стаканы, сесть на место и ждать, пока им не предложат. Но женщины ответили, что они уже давно сидят и ждут. Они заплатили, как все; они и представить не могли, что здесь угощают только своих знакомых. В ответ на это Эстер Фих назвала их нахалками и сказала, что они могут забрать свои деньги и убираться восвояси. Женщины обиделись и подняли шум, но Эстер Фих крикнула, что никакого чая они все равно не получат, пусть хоть расшибутся. Пришлось их всех успокаивать. Музыканты перестали играть, и сразу стало скучно и неуютно. У гостей появилось чувство, что напрасно они вообще сюда пришли. Но вот музыканты опять заиграли, девушки опять взялись танцевать. Все попытались забыть о том, что произошло, но забыть не получалось.

На почетных местах, как сваты за свадебным столом, сидели городские богачи — Ойзер Любер и молодой Бромберг. Оба в черных сюртуках, полные, солидные, с благоухающими душистым мылом затылками, точно дома только и делали, что мыли голову, гордо холодные и равнодушные к тому, что их усадили рядом. Казалось, они демонстративно друг друга не замечают. Молодой Бромберг спесиво щурил близорукие глаза и будто пытался вспомнить, что он говорил на вечере в честь талмуд-торы год назад. Потом кивнул головой.

— Что правда, то правда, — произнес он, — заведующий Прегер сделал из талмуд-торы нечто приличное.

Но Ойзер Любер не слишком высоко ценил мнение Бромберга, ему было все равно, что тот сказал. Даже не взглянув на него, он продолжал барабанить пальцами по столу, как по клавишам пианино. Из всех отцов Любер был здесь самым веселым и оживленным. От него сильно пахло одеколоном и дорогим мылом, рыжеватая бородка была аккуратно причесана. Наверно, он вспоминал о своей гойке, с которой совсем недавно расстался. Золотое пенсне уверенно сидело на его мясистом носу, и сам он имел такой довольный вид, будто едва сдерживался, чтобы не сказать: «Неплохо, однако, так быстро приобрести трехэтажную кирпичную мельницу, выстроить роскошный дом, прославиться и показать кукиш всей губернии».

Прошел доктор Грабай, хотел, кажется, остановиться возле Хавы Пойзнер и Хаима-Мойше, но повернулся, пошел назад к буфету и велел закрыть окно, которое опять распахнулось прямо напротив дверей. В конце концов, тут все его пациенты. Если кого-нибудь просквозит, ему будет лишняя забота.

— Эй, там! — крикнул он. — Закройте, чего встали?

Тут раздался третий звонок. Все быстро расселись по местам, и занавес поднялся. Декорации представляли собой лес. В этом лесу заблудились двое детей. Они решили, что пойдут в разные стороны искать дорогу. Вдруг все, кто сидел в полутемном зале, повернули головы ко входу.

— Деслер, Деслер из Берижинца, — зашептались зрители.

Мадам Бромберг пошла его встретить. Дети на сцене растерялись, представление прервалось. Когда спектакль возобновился, шепот так и не стих. Деслера не уважали, но всем хотелось на него посмотреть, зрители привставали с мест. На последнем ряду гимназист из соседнего местечка, его сестра-курсистка и ее жених, который собирался сделать пожертвование, возмущались, что им не оказывают подобающих почестей. Из-за этого они решили уехать домой. К ним послали Ханку, и она чуть не расплакалась перед ними: «Они могут пересесть сюда, за отдельный столик. Пусть не сомневаются, здесь им будет удобно».