И они начинают учиться. В первую очередь — астрономия. До этого тоже немного интересовались туманными сферами, а тут как раз Бог послал комету. Купили ребята — два друга, значит, — где-то на рынке старенький телескоп, не совсем исправный. Привозят его в лес к Ицхоку-Беру, устанавливают на соломенной крыше и каждый вечер туда забираются: сначала они, Мейлах и Хаим-Мойше, а потом и бородатый Ицхок-Бер. В домишке на кровати лежит его жена, уже много лет больная. Чихает, заговаривает сама себя от дурного глаза и ругается:

— Старик! Чтоб тебя… На крышу полез!.. Как ребенок.

А потом еще:

— Впервые в жизни, — кричит, — вижу, чтобы старый человек так здоровья не берег.

Из-за веры она с ним давно в ссоре, с молодости. Для нее время тянется медленно, она чихает и ругается. Но Хаим-Мойше с Мейлахом привезли ей из города новый тайч-хумеш и «Кав-Гайошер»[3]. Мейлах улыбается и молчит, а Хаим-Мойше убеждает ее, что праведница, которая все время держит в руках книгу, может привести мужа в царствие небесное.

Вот так… Так они все лето провели, Мейлах и его друг Хаим-Мойше. И чем же все закончилось? А чем все может закончиться у двоих ребят, которые интересуются туманными сферами?

— Один стал образованным человеком, — говорит Ицхок-Бер. Это старший, Хаим-Мойше, румяный и быстрый.

Вдруг Ицхок-Бер состроил благочестивую мину, как на молитве. Он закатывает глаза, кивает головой и свидетельствует:

— Он, Хаим-Мойше, многого мог бы добиться, но ведь упрямый, не хочет…

А второй, белокурый, скромный Мейлах? Однажды сюда, в лес, к Ицхоку-Беру пришел совсем другой, незнакомый, молодой человек, высокий и очень тихий, и выглядел он совершенно подавленным. Наверно, с ним приключилась беда. В Ракитном говорили, что он был в ссылке. Целых два года там провел. Каждый раз, когда к Ицхоку-Беру приезжали из города, он быстро прятал молодого человека в комнатушку жены и запирал за ним дверь. Он прожил здесь больше полутора лет, у него была маленькая аптека, он был женихом Этл Кадис, и он умер.

Ицхок-Бер затихает, и вся поляна затихает тоже, Пейсах давно прошел, и в воздухе дрожит, поднимается ввысь и гудит летний день — день, когда умер Мейлах. Помнится, тогда на улице перед домом Мейлаха стояли доктор Грабай, Бромберг, хозяин большого склада сельскохозяйственной техники, с женой, которая носит пенсне, Ханка Любер, Этл Кадис, Ицхок-Бер и многие другие. И каждый раз, когда в Ракитное въезжала чья-то телега, она останавливалась, и люди спрашивали, кто умер. Им отвечали:

— Мейлах, Мейлах из аптеки.

Но они не знали, кто такой Мейлах.

А потом на кладбище препирались из-за места. Молодежь добрых полчаса твердила о месте возле могил праведников, но старики все же настояли на своем, потому что уж очень подозрительной была смерть Мейлаха, очень подозрительной… Его похоронили на краю кладбища, под черешней, рядом с младшим братом берижинецкого аптекаря, доктором, совсем молодым доктором, который из-за непосильных занятий заработал туберкулез и принял карболки… На его надгробии золотыми буквами написано по-русски: «Жертва любви к святой науке».

Когда девушки возвращаются домой, они думают, каждая сама про себя, что теперь могилу Мейлаха защищает тень этого святого надгробия. Они молчат и не смотрят друг на друга.

Тишина, тени деревьев стали к вечеру длиннее и гуще. Девушки выбираются из оврага и идут не широким, пыльным шляхом, но узенькой тропинкой, скрытой в густой траве. Им больше нравится этот короткий летний путь через возделанные поля. Тропинка спускается в зеленую долину, где притаился одинокий колодец: здесь, у колодца, всегда тишина и покой, святая суббота. Дальше тропинка поднимается на холм и вдруг, словно тонкая, длинная рука, тянется налево, к окраине Ракитного, где высятся шпили монастырей, а между ними виднеется похожая на ермолку крыша синагоги; и отсюда уже устремляется вдаль усталость после долгого летнего дня. От беспорядочно разбросанных крыш летит эта усталость, и от последних солнечных лучей на черепице и печных трубах. Звонит монастырский колокол, провожая день усталыми, отрывистыми ударами, беспокойными, слабыми, возносящими хвалу: «Чудесный был день, ясный день…»

У курсистки Этл Кадис по-прежнему такой вид, будто ее чувства ей говорят, что в жизни все делается ей наперекор. Она ничего не может изменить и молчит. Но Ханке Любер не удержаться. Она хочет знать, правда ли то, что она услышала в большом магазине Азриэла Пойзнера. Ей там рассказали, что Ицхок-Бер давеча покупал гвозди и сообщил, что получил письмо: скоро должен приехать друг Мейлаха Хаим-Мойше.

— Это правда? — спрашивает она. — Он действительно приезжает?

— Правда, — отвечает Этл.

И снова она задумывается, Этл Кадис, смотрит перед собой и молчит.

Ходят слухи, что он уже здесь, друг Мейлаха Хаим-Мойше. Будничным вечером эта новость блуждает по городу вместе с усталым звоном колокольчиков на подъезжающих к вокзалу пустых фаэтонах. Один человек вместе с Хаимом-Мойше ехал с вокзала в фаэтоне и упомянул об этом дома за чаем:

— Он сразу в лес, к кассиру Ицхоку-Беру.

Этот человек — Фишл Рихтман, который когда-то тоже был экстерном, а теперь живет в родном городе и, как его тесть, торгует мешками. Он держит на руках ребенка и рассказывает, что Хаим-Мойше все такой же веселый, как раньше. Он внимательно и весело поглядел на него, Фишла, когда они садились в фаэтон, а потом вдруг спрашивает:

— Как поживаешь, Фишл? Борода, значит, растет, и беды тоже?

— Верно, — отвечает Фишл. — Так и есть, борода растет и беды тоже. Только откуда тебе знать, Хаим-Мойше? Я ведь тебе не говорил.

Помолчали немного, и Хаим-Мойше снова спрашивает:

— А скажи-ка, Фишл, почему Мейлах вдруг взял да и умер?

— Почему умер? — говорит Фишл. — А почему все люди умирают?

— Вот оно что, — удивляется Хаим-Мойше и подозрительно смотрит на Фишла. — Говоришь, умер, потому что все люди умирают? И всё?

А какой-то другой человек попал в лесу под проливной дождь и потом, проходя мимо домишка кассира Ицхока-Бера, слышал, как Ицхок-Бер кипятился, кричал, что Мейлаха в городе никто не знал как следует. «Что ему тут будут плести? — кричал. — Даже две-три девушки, которые вились вокруг него, и те его не знали».

Хаим-Мойше при этом добродушно посмеивался над сердитым Ицхоком-Бером: «Ну ладно, ладно, — говорил. — А чего бы он хотел, Ицхок-Бер?»

Тем же вечером выходящее на боковую улицу окно в комнате Этл Кадис горело дольше обычного. Около двенадцати, когда дома стоят без света, дремлют вместе с их обитателями, в талмуд-тору возвращался заведующий Прегер, тот самый, которому Хава Пойзнер с восемнадцати лет вешалась на шею. Теперь-то она перестала с ним встречаться и вот-вот сделается невестой молодого Деслера из новой берижинецкой пивоварни. Весь вечер Прегер просидел у Бромбергов. Он потел от горячего чая и удачных мыслей, которые не стеснялся высказывать. Прегер в пух и прах разносил Хаву Пойзнер и ее отца, и все восхищались его язвительным остроумием:

— Как завернул! Да он просто гений, этот Прегер.

И просили:

— А ну-ка, Прегер, расскажите еще что-нибудь.

Теперь он, довольный, возвращался домой. День удался. Но, проходя по боковой улице, он замечает освещенное окно Этл Кадис и на минуту останавливается. Прижимает к носу пенсне с таким выражением на лице, будто от каждого нажатия тремя пальцами на переносицу в его быстром мозгу рождается новенькая блестящая мысль. «Этл Кадис», — думает он. Ему уже не хочется идти домой спать. Если б он встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, то показал бы ему на горящее окно. «Этл Кадис, — сказал бы Прегер, — если б не хотела, чтобы все знали, как она страдает и не спит по ночам, погасила бы лампу в комнате».

Но Ракитное отдыхает, своего человека сейчас не встретишь. Прегер еще минуту стоит под окном Этл Кадис, улыбаясь, поправляет пенсне и видит: Этл немного прикручивает фитиль, берет лампу со стола и подносит ближе к окну.