И опять не подумала глубоко. Как же — мелочь, собачий ошейник… Выходило, что кругом виновата она. Она глупо, последовательно, непростительно предала Царство.

Она согрешила.

Да, Он простил ее. Но сама она себя не простит.

Единственный шанс искупить грехи — воссоздать Царство таким, каким Оно было. Искупить не полностью — все равно она останется виноватой в предстоящей разлуке, в ужасе этих дней… Этого не избыть; но Царство должно быть воссоздано. Таково ее желание и, что гораздо важнее, таков ее долг.

Вот какая у нее теперь цель — Цель! — а Завет будет для того верным, испытанным средством. Так решила она, сидя в темном погребе, откуда нельзя было выйти, в обоссанном платье, которого нельзя было снять.

Придется учиться по-новому владеть собой. Запретить себе страдать по Царю, так как иначе она просто сойдет с ума и не сможет выполнить Цель. Не жалеть себя, так как она виновата во всем и недостойна жалости. И быть вдвойне умней и хитрей, потому что люди узнали о Царстве и будут теперь по-другому к ней относиться.

Ей вдруг нестерпимо захотелось наверх. Сладкий час, вот оно что; сладкий час не состоялся; тело начало ныть, желать Его ласк; Царевна жаждала ласки; грудь жаждала ласки; кожа жаждала ласки, а не мокрого холода вонючей чужой мочи.

Она тихонько заплакала и коснулась Царевны рукой.

Хватит ли сил, спросила себя она. Сколько препятствий.

И самое страшное — это. Ждущая ласки Царевна… Если сейчас поддаться искушению, она согрешит вновь. Еще раз предаст Царя, едва успев с Ним расстаться. Как же тогда — Цель?

Нет. Змей, не иначе, вселился в слабую руку. Прочь, сатана.

Когда же наверх?

Она загадала: сидит еще час. Примерно час; но не меньше. Затем поднимается. Таясь, как положено по Завету. Она осмотрит двор. Затем осмотрит дом. Войдет и приведет себя в порядок. Что-нибудь съест, чтобы были силы. Затем ляжет спать. Спать будет в койке за занавеской. А если приедут эти?.. У нее не останется сил сопротивляться. Тогда — пусть делают что хотят. Не убьют же, в конце концов. Ну, изобьют. Ну, трахнут. Уже все равно… Лишь бы подняться наутро. Что делать утром, решит сейчас.

Нужно, наверно, ехать в уезд. Нужно пересчитать деньги, нужно пойти к адвокату. Она ничего не смыслит в законах. «Растление несовершеннолетних». Почему во множественном числе? Она одна такая. Что такое растление вообще?

Сверху послышался треск приближающегося мотоцикла. Она инстинктивно сжалась в мокрый, дрожащий комок. Неужели еще раз?.. Треск замолчал. Мысли остановились. Никто не приходил.

Это же вовсе другой мотоцикл, догадалась она. Мотоцикл соседа напротив… Она и забыла. Как хорошо… Только бы не вернулись эти подонки. Нет, она так не должна. Не питай ни к кому ни гнева, ни жалости… Месть, честь… это не для нее. Лесть, слабо улыбнулась она сквозь слезы, это да. Если завтра встретит кого-нибудь из этих парней, должна виновато опустить глаза и сказать с идиотским починковским выговором: «Ну ты, это… извини, что так вышло… Это… спасибо хоть, не тронули… Дура была, ну че ты, это… зла не держи, лады?» — и ковырять при этом в носу, чтоб ему поменьше хотелось принять какое-нибудь еще извинение.

Итак, адвокат. Она не знала процесса: милиция, следствие… суд? прокуратура? Где держат людей во время следствия? Это называется КПЗ, да? Если они не вернутся… или даже если вернутся, но ей удастся начальный план… это, наверно, козырь перед любым судом: она девственница. Что за растление без этого акта? Она представила себе показания людей, которых — наперечет — запомнила в доме. Половина из них — хорошие люди. Неужели станут рассказывать? Как они вообще оказались здесь? Ну ясно: привел Семенов. Они же не знали, что там на самом деле. А он мог всякое им сказать. Может, думали, ее бьют, истязают, залепивши рот пластырем, как в фильме про садистов. А увидели… ясно что. Сегодня их впечатление сильно. Во всех семьях только об этом и говорят. Шепчутся, точней, от детей подальше. Назавтра ночная картина начнет бледнеть на свету, стираться их собственными будничными делами. Еще через пару дней им будет стыдно об этом говорить… Противно им будет. Тогда — не завтра! — она должна встретиться с ними. С каждым в отдельности. Может, они начнут ее жалеть. Ведь они с Отцом никому, никому не делали плохо! Какое им дело? Нет… так нельзя… только вред выйдет из этого… Ладно; другой вариант: она испорченная, плохая; это она совратила отца (сейчас об отце с маленькой буквы; сейчас у нее все равно что двое отцов — Один для Царства, другой для суда); ей, малолетке, ничего не будет… ну, в колонию определят… Нет, не годится. Взрослый мужик… Впрочем, ведь это она, она расстегнула брюки; она настояла, прямо-таки пристала к Нему… к нему. Кто-то же видел и это… Запомнить; постараться выяснить, кто.

Царь, мой Царь, когда же наверх, я устала… Встала в рост; разминаясь, стала ходить по подвалу: два шага вперед, поворот. Так же узники ходят в камерах. Отец… любимый Отец… Стоп, об этом нельзя. Адвокат. Как хорошо, что она девственна… нужна медицинская экспертиза, и чтобы все узнали ее результат. Может, тогда задумаются даже те, другие, к кому она не пойдет. Те, другие, их никогда не любили. Наверняка что-то подозревали — она чувствовала, что подозревали! — но поди докажи… Теперь они рады. Если первые откажутся от показаний, то вторые — сколько их? Раз… два, три… четыре, пять… всего пять? Ах да, еще эти двое: всего семь. Точно, семь. Многовато… Впрочем, шесть: она посчитала и участкового, а милиция, слышала где-то, не может быть свидетелем на суде. Шесть. Но ведь они не могли смотреть все вместе. Каждый видел что-то одно. Она припомнила ласки. Припомнила холодно, со стороны. Холодно — получилось! Она сумеет, сумеет! Она превзойдет свое тело — змея же превзошла! Значит, видели разное. Значит, будут по-разному объяснять! Значит, противоречат друг другу, врут? Нет, не пролезет… суть же не в том… не в деталях…

Она может начать их шантажировать. Против трех из шести у нее кое-что есть. Продумать, как это сделать, чтоб не прибили, не подкараулили. Да что там думать, это в любом кино. Напишет, что знает, заклеит в конверт, отдаст адвокату, а им покажет его расписку, что получил. Суки, они не знают, на что я способна. Как я их ненавижу, эти жирные рожи, заспиртованные мозги… Стоп, стоп. Ненависть в сторону, это нельзя. Завет. Царь, о Царь, я хочу наверх, хочу теплой воды, мягкой простыни… ну когда же, когда…

Мысли снова остановились — это был признак, что час, верно, прошел — и она медленно, измученно, неуверенно поднялась по лесенке, постояла на кухне, овладевая собой; таясь — по-настоящему! — осмотрела двор, осмотрела дом, вошла, избавилась наконец от ненавистного мокрого платья. О, как хорошо. Вода, как прекрасно. Мыло с хорошим запахом. Одежда — сухая, теплая, вообще без запаха, как хорошо. Печку топить нет смысла; плитка, еда. Если они не вернутся, надо сходить к ним, надо поговорить. Иначе каждую ночь… А Полкана, наверно, убили. Бедный Полкан, пострадал ни за что… Чай. Она пьет чай, а Он сидит в камере. О, какой ужас… Царь мой, Царь… Где Ты, Любимый? Кто теперь обиходит Тебя, оботрет, кто обласкает? Кто, кто приголубит Тебя? И кто приголубит Царевну?.. Горе, горе… Осиротела дочь Твоя, осиротела Царевна; некому их ублажить! Нет, сама я не буду так делать… нет, не буду, все это змей… лукавая гадина… вон, проклятый! прочь от меня, ничего не получишь… я не коснусь… не коснусь… Нет! Ах, я знаю, как надо… чувствую, как… я по-дру-гому… я свое получу… получу, вот увидишь! а ты останешься с носом, жалкий хитрец…

Словно сильный дух из неведомых, древних глубин направлял ее в каждом мелком движении. Она делала это впервые в жизни, но знала, что делает по закону. Будто бы делала так уже несчетное множество раз. Она заперла дверь и проверила все занавески. Она сняла с общей постели их простыню, не тронутую сегодня, но хранившую, слава Царю, след прошедших ночей; бесформенно скомкав, плотно прижала ее к лицу, глубоко вдыхая исходящий от простыни слабый запах. Глаза ее стали темны и серьезны, но ничего, кроме сосредоточенного внимания, не было видно на сдержанном юном лице.