На улице было пустынно — старики уже поуходили с общих скамеек, смотрели «Санта-Барбару» или что еще, а молодежь, понятно, вся оставалась в клубе. Обычные вечерние звуки сопровождали ее по пути — вялая перекличка собак… шум веселой компании из-за забора… а отсюда — повизгиванье поросят… а отсюда — скрип ручного колодца… И на эти обычные звуки наложился еще один — звук мотоцикла, становящийся громче и громче. Она испугалась, подумав, что это те самые; они могут увидеть ее на дороге и захотеть отыграться за все. Она свернула с дороги на боковую улочку — здесь просто было чуть дальше, она подойдет к дому с другой стороны — не замечая, что звук мотоцикла не удалился, а захлебнулся; не зная, что взбешенный зверь уже взял ее след.

Ее схватили в двух шагах от родного дома, когда она меньше всего могла этого ожидать (я не была наготове, мелькнула мысль; вот оно каково нарушать Завет), крепко схватили сразу сбоку и со спины, зажали ей рот так, что она не могла издать ни малейшего звука, и в полной, бесчувственной тишине стали срывать с нее платье. Множество суетливых, грязных, потных рук забегали по ее телу, достигли Царевны. Едва не лишив ее сознания, смрадно выдохнул зверь. И, как только ее повалили на землю, она сделала единственное, что еще оставалось возможным — поджала к животу на секунду освобожденные ноги и, собравши все силы, резко ударила пятками в мутное, нависавшее сверху чудовище. Это ее спасло. То ли кто-то (может быть, и она) издал краткий крик, то ли борьба перестала быть слишком тихой — собачье разноголосье мигом заполнило стоячий воздух задворок. Уже и не слышен был звук открываемой двери; стоило в замешательстве одному из парней приослабить хватку, которой была сжата ее голова, как она моментально вцепилась зубами в его вонючую руку. Ее сильно ударили по голове. Она услышала голоса соседей; сквозь редкий плетень она видела, как их пес Полкан скачками мчится по огороду, а за ним — Отец с колом наперевес. И — убегающие, тающие во тьме фигуры. И потеряла сознание.

…Она лежала дома с сотрясением мозга и, видя, как над ней хлопочет Отец, в первые дни чувствовала себя несчастной, потому что Он запретил ей вставать, и все ее дела по дому легли на Него, в то время как одна она была виновата в случившемся. Утешением был разве что слух, полезный для Царства слух, облетевший село и свидетельствующий, что тихоня-Мариша таким же, как все, миром мазана. «Девица-то стать набрала, — говорили люди, — уж конешно! тихоня, как же! задом, небось, в клубе вертела, как вся она молодежь… а парни-то, опять же, выпимши… молодые, горячие…»

Приезжал участковый Семенов — мрачновато, испытующе: «Говорят…» — «Я не хочу, — сказала она, — не нужно этого позорища». Он вопросительно посмотрел на Отца. Отец пожал плечами: «Она права… в конце концов, кому от этого польза? Ничего ж не случилось… слава Богу… а ребятам хороший урок». Участковый повеселел: «Вот и я думаю. Знаю я их, этаких огольцов! Поговорю по-мужски… а в зону зачем же… чтоб вернулись вовсе бандитами?..»

Ее проведывали одноклассницы; как очень давно, она опять на сколько-то дней стала величиной в школе. Она поправилась скоро, но в школу еще не шла, используя дни для ленивого удовольствия. Отец допустил ее до любви, но не очень горячей, и до домашней работы — лишь носить тяжести пока что не разрешал. Чудесные дни! Теперь она была почти благодарна этим типам. Нет худа без добра; они дали ей эти дни, помогли укрепить верность Завету. У нее была очень здоровая психика; она быстро забыла страшную тишину, их руки, свою боль и свой стыд.

Но они не забыли. Вольно или невольно ошибался участковый Семенов; они уже были бандиты, и такого они простить не могли. И все в эти же дни, посредине сладкого часа, ей вдруг показалось, что где-то вдали застрекотал мотоцикл.

На секунду мелькнуло воспоминание о вечерней дороге… ах, как сладко, Отец… и тут же отогнано: мало ли мотоциклов… и только дурак полезет опять… и есть же Полкан… Она счастливо улыбнулась и отдалась любовному чувству, не замечая, как внимательный глаз возник в небрежном, упущенном ею просвете меж двух занавесок, расширился от изумления и цепко схватился за сцену запретной любви.

Наутро Полкан куда-то исчез — сорвался, видно, за сучкой; разорванный старый ошейник валялся, прикрепленный к цепи. Полкан и раньше уже убегал; ей и в голову не могло прийти что-то плохое. Но Отца посетила какая-то необычная мысль. Вечером Он был задумчив и предложил обойтись без ласк.

— Что за новости? — спросила она недовольно.

— Сам не знаю, милая. Какое-то гнетущее чувство. Хочу разобраться в Себе… Помоги, если хочешь.

Она пристально посмотрела Ему в глаза.

— Это из-за собаки.

— Да; чувствую, ты права. Нам нельзя без собаки.

— Но так уже было. Полкан убегал — Ты не помнишь? Один раз вернулся наутро, а в другой раз его не было целых три дня…

— Он не срывался с ошейника.

— Ошейник давно на ладан дышит.

— И перед этим в наш дом не приходил участковый.

— Батюшка!.. — Она разулыбалась. — Какой же Ты мнительный, подозрительный… все на заметку берешь… Ну, хочешь, я выйду, обсмотрю все вокруг? Эй, люди, — крикнула она, дурачась, на стороны, — ну-ка все прочь от нашего домика! Ну-ка все прочь от нашего Царства!

— Перестань, — хмуро сказал Отец, — не смешно.

Она села на пол перед стулом, на котором Он сидел.

— Ну, хватит, — сказала она решительно, раздвинула Его ноги и расстегнула штаны. Он сделал слабый защитный жест — слишком слабый, чтобы справиться с ее кипучей энергией. Она увенчала губами Царя, вдохнула любимый запах, вобрала Его глубоко. Сейчас вот вызову змея, мелькнула озорная, азартная мысль. Будешь знать, как лишать свою бесценную доченьку сладкого часа…

Она дорвалась и теперь, применяя свое мастерство, могла делать с Ним все что угодно. Он уже не был способен сопротивляться. Он откинул голову и прикрыл глаза.

Минуты текли. И в то время, как их ласки становились нежнее и тоньше, все новые люди приникали к просвету меж двух занавесок, смотрели недолго, только чтоб убедиться — так предложил участковый — и отходили, тихонько плюясь, обдумывая слова, в какие придется облечь свидетельские показания.

Сладкий час не был закончен. В дверь застучали громко и требовательно. Она юркнула в свою отдельную койку за занавеской (сколько лет она там не была!) и притворилась спящей, а Он, приведя в порядок расстегнутую одежду, пошел открывать дверь.

Она услышала, как вошли люди. Очень много людей. Столько людей, что все стало ясно. Не к чему было уже притворяться… она, опять она, опять нарушила Завет. Она накинула на плечи халат и вышла из-за занавески.

— Придется проехать, — сказал в тишине участковый Семенов.

Они быстро переоделись, каждый в своем закутке.

— А ты куда? — удивленно спросил у нее Семенов, видя, что она идет вслед за Отцом, чтобы проехать.

Она непонимающе посмотрела на участкового.

— Растление несовершеннолетних, — хмыкнул Семенов, — сожительство с близкой родственницей… Ай да папа. Скажи спасибо, что ты малолетка. Не то б тоже пошла под статью.

Люди молчали.

Они хотят забрать только Его одного, подумала она и не поняла. Как это? Его заберут, а меня оставят в этом доме? Одну?

— Ох, девка, — покачал головой участковый, — не завидую я тебе…

Она опустила голову, прижалась сзади к Отцу, нащупала Его руку и ощутила слабое ответное пожатие. И пальцем Своим Он провел по внутренним складкам ее ладони, что значило — не казнись, будь собой; будь сильной; что бы ни было, Я прощаю тебя.

— Но, но, — сказал участковый, — без семейных сцен…

Он взял Отца под локоть и повлек к выходу. Она вцепилась в Его одежду. Ее стали оттаскивать. Она молча отбивалась. Несколько человек разжали ее пальцы, по одному, и наконец оттащили ее.

— Ишь, зловред какой, — сказал кто-то рядом, — глянь, как испортил девку. Она аж сама не своя.

Она фиксировала происходящее в мельчайших подробностях. Теперь — все. Теперь — Завет превыше всего. Нельзя терять контроль над собой, нельзя возражать. Только хитрить. Запоминать, как было — все это может пригодиться.