Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела — она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае — к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт — Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.

У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.

Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол — дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.

— Отец, — попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), — расскажи мне о матери.

Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.

— Ты никогда прежде не спрашивала…

Она равнодушно пожала плечами.

— Как хочешь… Может, Тебе неприятно…

Он задумался.

— Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?

— Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.

Он вздохнул.

— Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.

— Потому что она не хотела принять Царства.

— Да.

— Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.

— Что ж… Я верил, что ты поймешь.

Она рассмеялась.

— Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?

— Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата — это что она была такая, как все.

Ее смех оборвался.

— Она была хорошая женщина. Просто не понимала.

Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.

— Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?

— Эй, эй, — растерялся Он, — что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!

— Ты ее, может, любишь до сих пор?

— Дочь, — сказал Он, — успокойся.

Она заплакала.

— Как можно… ту, что вне Царства…

— Ну, вот ты все и сказала. Она вне Царства — что о ней говорить? Ты напрасно и спрашивала.

— Ты прав, — она вытерла слезы. — Как Ты ее убил? Чем именно?

— Может, оставим это?..

— Хочу знать. Скажи, как убил, и оставим.

— Ударил сильно, — мрачно сказал Отец, — и в погреб столкнул, а сам сделал вид, будто упала с лестницы. После стоял перед людьми, якобы горем сраженный. Много всякого перетерпел.

— Бедненький Батюшка…

Она погладила Его по начавшим редеть волосам, поцеловала в темя.

— Все? Ты успокоилась? Не будешь больше о ней?

— Не буду.

Они помолчали. Потом она с досадой стукнула кулаком по столу.

— Ну почему, почему природа так гнусно устроена? Почему я не могу иметь от Тебя детей?

— Плохой разговор, — сказал Он.

— Может, попробуем? — тоскливо, со слабой надеждой предложила она. — Я читала… честно, в библиотеке книжку нашла… в истории это бывало… Уедем… бумаги новые выправим…

— Даже не думай об этом.

— Не хочу никого, — сказала она с отвращением. — Подпустить к Царевне кого-то… не Тебя… Фу!

Ее передернуло.

— Дочь, — сказал Он, — нелегок наш путь. Жди, терпи. Помни главное.

— Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете…

— Уж наверно, можешь полностью не повторять… Смотрю, ты совсем уже умная… скоро умней Меня станешь…

— Я хочу, — упрямо сказала она, тряхнув головою, и прочла Завет до конца.

При свете молодого месяца она шла домой с дискотеки, брезгливо морща нос от чужих запахов пота, духов, перегара, прицепившихся к ее платью и волосам. В гробу бы она видела эту дискотеку. Но дискотека в селе была редкостью, и для обычной пятнадцатилетней девчонки было бы просто ненормально не пойти. Она чувствовала, что и так уже где-то на грани. Запас наработанных ею уверток был велик — уроки, дела (ах, как много дел, когда в доме нет женщины!); интересная передача по телевизору, интересная книжка; головная боль, зубная боль, все остальные боли; само собой, менструация (очень долгая, очень тяжкая, крайне нерегулярная); наконец, на экстренный случай — нездоровье отца; да, запас всевозможных отмазок и уловок был богат и разнообразен, но его надлежало эксплуатировать бережно. А она иногда увлекалась и замечала это только по постным лицам своих так называемых подруг. И вот результат — приехала дискотека, и пришлось на нее идти. Идиотское времяпрепровождение. Она шла и ругала себя за недальновидность, за нерасчетливое расходование уверток по пустякам.

Случай помог освободиться до срока. К их маленькой стайке восьмиклассниц пристали трое парней из Починок, пьяных, злых, приехавших на мотоцикле и готовых на подвиги. Девчонки устроили визг. Она счастливо визжала громче всех. Она знала, что каждая из ее подружек только и ждет, чтоб такой герой прижал ее в темном углу возле клуба и тискал по-всякому, лез к ней сверху и снизу; чтоб какое-то время спустя, после возни, отделаться от него, получив при этом по глазу; и чтоб на следующий день, демонстрируя свежий синяк, с гордо-таинственным видом рассказать все подружкам, подбирая волнующие слова и смакуя детали, а в ответ, разинувши рот, послушать про их увлекательные приключения.

Но у примитивной игры были свои законы. Парень должен был облюбовать кого-то одну, заговорить хоть о чем, пошутить, желательно попохабней, чтобы были ясны намерения, пригласить танцевать, а уж потом, будто бы желая глотнуть свежего воздуха, вести даму на улицу и зажимать в уголке. Нельзя было вот так нагло пристать, сразу троим, сразу ко всем и на глазах у всей дискотеки. Поэтому визг был не игрив. Видя события, вся ватага подростков-односельчан, роящаяся как бы поодаль, но зорко за ними следящая, дружно бросилась наводить порядок. После непродолжительного разговора возникла большая драка. Пришельцы, хоть и намного старше, но всего трое и более пьяные, противостояли недолго, были опрокинуты на заплеванный пол, биты ногами и выкинуты на улицу. Дискотека возобновилась, но происшедшего было достаточно, чтобы она смогла изобразить жуткий страх и ускользнуть из зала.

На деревянном крыльце с трудом приходили в себя трое побитых героев. Один из них неожиданно схватил ее за руку. Отлично, подумала она, будет что рассказать; этого хватит надолго. Зная, что в крайнем случае подмога недалеко, она размахнулась другой рукой и увесисто залепила парню по роже. От неожиданности он отпустил ее руку и попытался дать сдачи, но она легко увернулась, соскочила с крылечка и исчезла в окружающей клуб темноте.