И так далее. Он все же перестарался с этой своей агитацией. Я что-то почуяла, но — не могла понять, что; чем-то был мне подозрителен этот напор, и, когда я слушала его, восторга в моей душе не было. Нормальная женщина подумала бы, конечно, что он попросту завел бабу и решил красиво пробыть с ней пару летних месяцев… а потом и… Не скрою, мелькнула такая мыслишка и у меня, но я уже очень хорошо знала и чувствовала своего мужа; такое могло быть прежде — и бывало, как я уже рассказывала тебе; сейчас, я видела, это другое; я могла отличить в Филе страсть к делу от страсти к женщине, да и вообще проверить все его пространственно-временные координаты при желании не представляло для меня проблем.

Но Фил тоже знал меня очень неплохо. Видя, что агитация не достигает цели, он применил свою обычную тактику: надулся, как маленький мальчик (а это самый его безотказный прием, он действует на меня и сегодня), прижался ко мне, обнял меня и начал канючить:

«Зайка, ну почему ты такая? Ну За-а-айка… Ну согласись же… Ну, что с тобой, За-а-айка…»

«Да ничего особенного, — сказала я хмуро, злясь на себя за то, что я вечно попадаюсь на эту его дурацкую удочку и, наверно, сдамся и на этот раз ровно через три минуты. — Мы и так скоро надолго расстанемся, а ты хочешь, чтобы это было еще дольше…»

«Зайка, я люблю тебя… Но ты почему-то…»

«Да просто дел полно. Бумаги эти отправить поскорее, раздобыть кучу информации… решить со страховкой… Если я еду работать, значит, как-то должна подготовиться, верно? А ты говоришь — езжай немедленно отдыхать. Я не понимаю».

Он, видно, понял, что перегнул палку.

«О’кей! — сказал он жизнерадостно и вышел из образа надутого мальчика. — Ты права. Но я тоже прав! Компромисс. Ты делаешь самые срочные дела, берешь самые нужные книжки, и едете куда-нибудь неподалеку, чтобы я мог наезжать. А еще… у меня гениальная идея! Я обещаю тебе — торжественно! — если ты мне дашь эту передышку, я к августу сдам цикл работ, выкрою неделю… да даже две! целых две недели, представляешь? — и мы, все втроем, рванем на эти две недели в Испанию! Как тебе такой план?»

«Почему же в Испанию? — удивилась я. — Если нам надолго туда, значит, сейчас надо куда-нибудь в другое место?»

«Наоборот! — важно объявил Фил. — Именно туда! Во-первых, я хочу хоть чуть-чуть знать страну, в которой будут жить мои милые. Во-вторых, и это гораздо важнее, вы сможете провести рекогносцировку. Что брать с собой? Что покупать здесь? Какие проблемы встанут в первое время? Все это хорошо знать заранее, дорогая. А бумажки, которые ты должна привезти из Москвы — ты уверена, что тебе объяснили все правильно? Может быть, предварительная встреча с твоими будущими начальниками будет очень уместна?»

Беда моя в том, что я долгое время верила ему больше, чем полагалось бы из соображений безопасности семьи. Надутые губки были вовсе не единственной удочкой, на которую он мог поймать меня очень легко и просто. Он, например, очень легко мог (сейчас ему труднее!) забить мне голову всякими такими рассуждениями, которые выглядят жизненно и разумно, а на самом деле не означают ровным счетом ничего. Он вообще мастер вешать лапшу на уши! Хорошо хоть, не только на мои… но, к сожалению, на мои тоже.

Так что я уже почти готова была согласиться и просто медлила, как-то еще пытаясь разобраться в себе, с этим моим мутным чувством от чересчур активной агитации. Однако он уже не позволил мне ни опомниться, ни даже помедлить — а выдал завершающий аргумент.

«Знаешь, — плаксиво сказал он, — в конце концов, если ты не реагируешь на соображения практические, подумай хотя бы о господе Боге. Уж больно хорошо, больно красиво у тебя сложилось за какой-то несчастный месяц. Это знак. Если хочешь знать, — и это прозвучало как признание, — я просто боюсь. Натурально боюсь, как бы чего-нибудь не случилось в последний момент, чего-нибудь такого, что обрубит всю эту затею перед самым что ни на есть вылетом. Какая-нибудь шпана даст тебе по голове, и плакала твоя Испания».

«Но в таком случае, — возразила я, — нужно тем более сидеть дома и носа наружу не показывать, а вовсе не мчаться куда-то на поиски приключений».

«О, Господи. Мы что, международные террористы, что ли? Кому мы там-то нужны? В эту страну ежегодно едут сорок миллионов туристов из Америки, Германии, Англии… самых безопасных стран! Неужели ты думаешь, что они бы поехали, если б там была хоть какая-то опасность? А здесь — сама видишь, хулиганья с каждым днем все больше и больше. Нет, дорогая; береженого Бог бережет. В общем, я настаиваю».

И я сдалась. Меня добило это его «я просто боюсь». Я чувствовала, что он не врет, что действительно боится; жаль, что я не знала, насколько он боится, но я согласилась хотя бы затем, чтобы он чувствовал себя спокойней.

Я сделала все как он велел. Отправила формы, сделала за пару дней самое неотложное и, чувствуя себя дурой, поехала с Сашкой в деревню. Учила там испанские глаголы среди гусей. А Фил приезжал раза два в неделю, рассказывал о проекте, о будущем туре… привез карту Испании — посоветоваться…

Потом настал август. И мы поехали.

— Этот момент я помню хорошо, — заметила Вероника.

— Да. Это путешествие оказалось самым ярким впечатлением, наверное, за всю мою жизнь, предшествовавшую Барселоне…

— Значит, первоначально вы с Сашей ехали всего лишь на один год, — задумчиво сказала Вероника. — Припоминаю… Но ты прожила там целых пять лет! Почему же вы не вернулись как планировали? Я думала, секрет откроется по ходу твоего рассказа, но вижу, до него еще далеко.

— Так получилось, — сказала Ана. — Вначале мне предложили еще год, а Фил не возражал (возможно, все по тем же обстоятельствам); потом Саша поступил, а мне еще раз предложили, и я осталась как бы при ребенке… а потом нам и вовсе понравилось так жить. Было трудно, но красиво. Я уже говорила тебе — открывать всякий раз друг друга заново…

— Да.

— Ты не хочешь — в постельку? на улицу?

— Нет пока. И ты так и не рассказала мне серию.

— Почему? Я же рассказала, как мы собирались?

— Какая-то нехорошая серия. Тревожная, дерганая.

— Такова жизнь…

— Сериал не должен в точности отражать жизнь. То есть он, конечно, должен отражать, но должен быть каким-то красивым, романтическим.

— Ну, я уж не знаю… Я рассказываю как могу…

— Не надо! До того у тебя все получалось прекрасно.

Ана задумалась.

— Ну, давай я сделаю ход конем. Давай расскажу тебе… э-э… пизод из своего будущего пребывания. Не знаю, потянет ли он на серию — уж больно короток, — но зато он вполне красивый и романтический; и вообще он из таких пизодов, которые не забываются никогда.

— Очень хорошо… но почему ты говоришь «пизод»?

— А как надо говорить?

— «Эпизод».

— Ах, да. У испанцев есть манера ко многим словам добавлять впереди буковку «э», например эскала, Эстефания и так далее, вплоть до самого слова España; поэтому, возвращаясь к русскому, я нет-нет да и отброшу ее. Так что — мне рассказывать?

— Ага.

— Как-то раз, — сказала Ана, — один мой коллега и друг, по имени Пако, то есть Франсиско, оказал мне услугу — не очень большую, но и не такую уж маленькую. И я стала раздумывать, как бы его отблагодарить.

Несмотря на различие в менталитете, способы выражения благодарности у простых испанцев несколько напоминают наши, российские. Поставить бутылку, например, или денег дать — это слесарю; женщине — цветы; чиновнику — фигурально выражаясь, борзых щенков… ну, и конечно, универсальный прием — сводить в ресторан.

Однако мы с Пако вместе работали и были близки… но почему так напряглось твое тело? Во-первых, тебя тогда не было, я хочу сказать, что мы с тобой не были любовницами тогда, а во-вторых, я говорю о духовной, платонической близости. Иной и быть не могло. Во-первых, мы уважали друг друга, а во-вторых, он был безнадежно, смертельно влюблен, и я знала это; кроме того (хотя признаваться в таком и не очень приятно), он был изрядно моложе меня.