— Неужели? — поразилась Марина.

— Представь себе… Как пламя, разгорелся конфликт; главврач освободил коменданта от должности, но комендант не подчинился и этому приказу. Тогда главврач решил применить силовое воздействие и притом хитро использовать личный интерес проживающих. Он объявил им, что любой доброволец, занявший любую такую комнату штурмом, может так и остаться там в порядке улучшения жилищных условий.

— И они действительно пошли на штурм?

— А то! — хмыкнула Ольга. — Только комендант оказался тоже не лыком шит: он пустил слух, что здание заминировано, и проживающие, не успев вскрыть ни одну из комнат, вынуждены были выйти на улицу. Тут-то до них и дошло, что комендант их обдурил; но было уже поздно, так как он забаррикадировался внутри и велел никого не пускать, а сам между тем позвонил на телевидение.

— Ну и ну, — поежилась Марина, увлеченная захватывающим повествованием, — но что же потом?

— Конечно, проживающие не были готовы штурмовать целое здание. Вместо этого они захватили сына коменданта. Угрожая его убить, они потребовали впустить их в общежитие, на что комендант, ставя долг перед родиной выше отцовского чувства, ответил гордым отказом.

— И они… — прошептала Марина. — Бедный мальчик!

— Положим, мальчику было лет сорок пять, — успокоила ее Ольга, — но они все равно ничего не успели сделать, потому что в это время приехало телевидение, и возник страшный скандал. В результате главврач вынужден был отступиться и отменить свой приказ, и был найден консенсус, то есть спорные комнаты опечатали.

— Надолго?

— На разные сроки. Отстояв принципы, комендант тем не менее оказался перед моральной проблемой. С одной стороны, он привык подчиняться власти, а с другой стороны, никак не мог поверить в реальность политических перемен. Ведь этот человек даже не был членом партии — просто служил когда-то конвоиром в лагерях! — и, однако же, в его душе разыгралась настоящая драма. Настал момент, когда он под влиянием событий дрогнул и подался; в итоге то, чего от него не могли добиться силой, он сделал по велению собственной души.

— Но откуда тебе это известно? — удивилась Марина.

— Мы с ним были близки. Не в сексуальном смысле — он был стар и непривлекателен, — но мы частенько выпивали по рюмочке, и он делился со мной сокровенным.

— Тогда понятно. А почему комнаты были опечатаны на разные сроки?

— Потому что для коменданта они символизировали его убеждения; отступая, он сдавал их постепенно, как защитные рубежи. Первой пала комната седьмого отдела — это произошло после объявления российского суверенитета; впрочем, это была очень маленькая комната, туда еле-еле впихнули единственного жильца. Во время путча девяносто первого года комендант явился к трясущемуся от страха главврачу, доложил о полной сохранности всех комнат, кроме одной, и попросил передать это уполномоченному новых властей, как только таковой появится. Когда путч был закончен, у коменданта случился первый инфаркт, и он по слабости сдал сразу две комнаты — шестого и пятого отделов, которые были уже побольше. Затем его отступление сделалось как бы автоматическим; подобно тому, как в пору его молодости было принято знаменовать праздники — ну, например, сдавать что-нибудь в строй — он отмечал каждый удар по своим убеждениям сдачей очередной комнаты под жилье. После очистки здания на Старой площади был сдан политпросвет, после Беловежской пущи — опорный пункт общества защиты природы, после отпуска цен — четвертый отдел, после весеннего референдума девяносто третьего года — штаб по сбору металлолома и так далее.

— Ты хорошо помнишь события, — заметила Марина.

— Неудивительно, — отозвалась Ольга, — ведь я была председателем комиссии по заселению этих комнат.

— Даже так… А кто еще входил в комиссию?

— Комендант. Комиссия была из двух человек.

Они помолчали.

— А что было дальше? — спросила Марина.

— С каждым новым событием комендант чувствовал себя все хуже; «черный вторник» вконец добил старика. Надо бы помянуть, кстати… Комиссия естественным образом прекратила деятельность; к тому времени единственной незаселенной комнатой оставался особый отдел.

— Ага.

— Новый комендант, принимая дела, обнаружил это и недолго думая вселил туда свою племянницу. Когда мне стало об этом известно, я направила докладную на имя главврача, и он распорядился очистить помещение.

— Но зачем ты так поступила?

— Странный вопрос, — нахмурилась Ольга. — Во-первых, племянница не имела отношения к больнице; между нами, я думаю, что никакая это и не племянница… Во-вторых, самоуправство должно быть наказано. Ведь комиссия по заселению не была ликвидирована, она лишь прекратила деятельность; соответственно, от обязанностей ее председателя меня никто не освобождал.

— Если я вселюсь, — предположила Марина, — комендант будет чинить мне козни.

— Пусть только попробует. Кстати, комната с телефоном. Все комнаты этого типа были с телефонами.

— С ума сойти, — сказала Марина. — Скажи, а большого зеркала там случайно нет?

— Раньше не было, — сказала Ольга, — но оно могло остаться от комендантской племянницы… А что, тебе обязательно? Понимаю, — протянула она, лукаво улыбнувшись, — это, наверно, для плотских утех. Я угадала?

Интересно, подумала Марина, пришлось бы Ольге по душе поглядеть на ее действо перед зеркалом?

— От тебя ничего не скроешь, — улыбнулась она.

— Не подлизывайся, — сказала Ольга, — я и без этого тебя люблю. Давай лучше помянем старого коменданта.

Как только она поняла, что Стаковский обладает сущностью Господина, первой мыслью было остановиться. Прибиться к Нему, изменить свою жизнь в зависимости от этого, остаться с Ним до конца своих дней. Все то, что раньше должно было быть с Отцом. Даже больше… Когда-то она мечтала родить от Отца — Отец не соглашался; теперь это становилось возможным…

Она спросила Стаковского, женат ли Он.

— Нет, — ответил Он, — Я в разводе. Если тебя интересует, живу ли Я с кем-нибудь, то — да, живу. Но жениться… нет. Мне нельзя жениться.

— Почему?

— Потому что сейчас Моя подруга, как и Я, понимает временность нашего союза. Если он станет постоянным, она захочет детей. Семья, дети, куча новых вещей… В принципе Я был бы не против, но, понимаешь, сейчас музыканту все трудней обеспечить все это.

Он подумал и добавил:

— Был бы Я классом повыше — уехал бы, наверно, за границу… Там бы обеспечил, а здесь — нет. Не хочу взваливать на Себя невыполнимые обязательства.

Да и хорошо, подумала она; жил бы Он один — наверняка ей бы захотелось попробовать… Она нарисовала себе гипотетическую картину их жизни, нечто похожее на то, что у нее было с Корнеем, но — теперь это был Господин… Она вводит Его в Царство. Какое-то время все хорошо. Потом начинается проза. Наступает ночь, когда Он не приходит домой. Он врет, она страдает. Он уходит к другой, она ищет другого. Кого — другого? У нее нет никакого резерва. Снова — больница, группа, исследования… Опять начинать с нуля то, что у нее сейчас на ходу? Глупо.

Она сделала некоторые практические выводы. Во-первых, как бы Стаковский ни был хорош, Он должен остаться не более чем экспериментальным Господином. Во-вторых, она должна продолжать исследования; чем больше она обнаружит экспериментальных господ (не Господ!), тем легче ей будет обнаруживать каждого последующего. В-третьих, она должна начать составлять банк господ, открывающийся Стаковским; возможно, наибольшее внимание уделять тем, кто давно и счастливо женат, поскольку важнейшим обстоятельством становилась жизненная определенность — ну, а как быть с женой, можно было додумать в каждом конкретном случае.

Царевна понемногу успокаивалась; Цари и змеи из ее снов переселились в реальность. Где-то с месяц Стаковский был ее единственный Господин, и она даже несколько раз встретилась с Ним в занятом ею помещении бывшего особого отдела; затем обнаружился второй… затем третий…