В апреле 1943 года в финское посольство в Швейцарии явилась Бегум Ага-Хан, как теперь звали Ивонн ла Брюсс, и напрямую поинтересовалась, когда Маннергейм прибывает в Лугано для краткосрочного отдыха.

— Откуда вы знаете о визите господина маршала? — изумился посольский чиновник.

— Он сам мне об этом сказал, — спокойно ответила посетительница.

И это было сущей правдой. До предела загруженный заботами военного времени, Маннергейм все же находил время. чтобы позвонить Ивонн. Да и она иногда заказывала разговор с Миккели, где находилась Ставка главнокомандующего финской армией.

Теперь они наконец встретились в Лугано. Ивонн была по-прежнему прекрасна, только немного располнела. И еще исчезли детская непосредственность, очаровательная беззаботность. Умудренный жизнью Маннергейм мгновенно почувствовал, что их прежние долгие автомобильные прогулки вдоль зеркальных озер Булонского леса, по набережным Сены и шумному Латинскому кварталу, балы у принцессы Бонапарт, задушевные беседы со знаменитой официанткой «Чайного заведения» Шебеко, любимой сестрой Николая II великой княгиней Ксенией Александровной — все это безвозвратно ушло в прошлое.

На другой день, во время прогулки по набережной Луганского озера до пьяццо Джирардини, Маннергейм попытался расспросить, как живется Бегум Ага-Хан в ее золотой клетке. Но Ивонн тактично уходила от прямых ответов. Когда поднялись на вокзальную террасу, чтобы полюбоваться живописными вершинами Бре и Сан-Сальваторе, маршал уже не мог отделаться от мысли, что рядом с ним не близкая женщина, а деловой партнер. Как главнокомандующий одной из воюющих стран Европы, он не мог не знать, что Швейцария наводнена тайными агентами чуть не всех крупнейших разведок и его инкогнито здесь чистейшая липа, — недаром советская пропаганда уже вовсю трубит, что барон выслан из Финляндии и его место занял немецкий ставленник.

Вечером Маннергейм пригласил Ивонн на ужин в ресторан отеля, где остановилась небольшая финская делегация. Они сидели в самом дальнем уголке, надежно укрытые двумя столиками, которые были заняты офицерами, сопровождавшими маршала в этой поездке. Стало темнеть. Через огромные окна ресторана было видно бездонное звездное небо. Певица исполняла душещипательные неаполитанские напевы. Затем оркестр заиграл фокстрот.

Беседа не клеилась. Общие фразы казались фальшивыми, а искренность и тепло прежних отношений так и не вернулись. И тут Ивонн заговорила… о бумаге. Не может ли он помочь закупить в Финляндии крупную партию бумаги и, естественно, со скидкой? Что это было, поручение нелюбимого супруга или задание спецслужбы какой-то страны? Маннергейм мягко улыбнулся и тут же прекратил этот разговор, сославшись на трудности военного времени. Вечер был испорчен окончательно.

Расстались просто как старые знакомые. По возвращении в Финляндию Маннергейму доложили, что агенты Ага-Хана неотступно следили за маршалом на протяжении всех дней его пребывания в Лугано.

В последний раз Маннергейм увидел Ивонн в самом конце 1946 года и снова в Лугано.

На большой рождественский бал он пришел с графиней Гертруд Арко-Валлей. В самый разгар вечера мимо столика, за которым сидели маршал и графиня, вдруг прошла Ивонн.

Она не остановилась, лишь, слегка поклонившись, любезно улыбнулась старому другу.

Больше они никогда не виделись, но фотография Ивонн всегда стояла на рабочем столе Маннергейма.

Когда в Швейцарии начинались затяжные дожди, Маннергейм с графиней Арко отправлялись в Италию, в Милан, где наслаждались оперой в Ла-Скала. Маннергейму нравилось, что, когда он с Гертруд входил в зал, вся публика, в знак уважения к нему, вставала.

В середине 1948 года маршал приезжал в Финляндию для участия в выборах в парламент и провел месяц в поместье Геркнес. Затем он вернулся в «Валмонт», где продолжал трудиться над своими воспоминаниями, четко распределив время работы, чтобы мемуары были закончены до того, как он по состоянию здоровья уже не сможет диктовать.

17 января 1950 года Маннергейм вновь посетил Финляндию для участия в президентских выборах и провел неделю на родине. Вернувшись в Швейцарию, он продолжал работать над воспоминаниями.

Самочувствие Маннергейма всю весну и лето было неважное, но в сентябре он приехал в Хельсинки, чтобы обсудить с издательством «Отава» детали публикации своих мемуаров, а также выслушать мнение «знатока Москвы» президента Паасикиви. Маннергейма волновало, не вызовет ли появление его воспоминаний конфликт с Советским Союзом. Паасикиви считал, что вряд ли книга будет иметь политический резонанс, к тому же ответственность за нее несут автор и издатель, а никак не правительство Финляндии. Паасикиви лукавил. Свое мнение о «Мемуарах» он высказал в своих дневниках после смерти автора: «Прочел первую часть воспоминаний Маннергейма. Осталось неприятное впечатление. Желает показать, как он был всегда прав… Распускает свой хвост…» В двух томах «Мемуаров», напечатанных после смерти Маннергейма, много сокращений. Паасикиви не рекомендовал издателю печатать введение к «Мемуарам», где Маннергейм в весьма крепких словах выражал свои антикоммунистические убеждения и обвинял Советский Союз в развязывании Второй мировой войны.

Десять последних в своей жизни дней, проведенных маршалом на родине, были полны встреч и посещений знакомых мест. На одиннадцатый день высокая температура уложила Маннергейма в постель. Его срочно самолетом отправляют в Стокгольм, где профессор Нанна Шварц быстро установила, что у маршала воспаление легких средней тяжести. Через три дня, после активного лечения, Маннергейм шутил как обычно, заявляя, что его старшая дочь не интересуется ничем, кроме еды и молитвы.

Работа над воспоминаниями была еще не закончена, когда в пятницу 19 января 1951 года у маршала случилась сильнейшая желудочная боль, которая была невыносима. Она распространилась по всему животу. Язвенный процесс, несмотря на две тяжелые операции, продолжал прогрессировать. Главный врач доктор Видмер и весь медицинский персонал санатория очень внимательно следили за состоянием здоровья своего знаменитого пациента, периодически проводя консервативное лечение. Маршал не очень слушался врачей и часто вместо отдыха в постели и рекомендованных прогулок часами сидел за работой. Кроме того, повара санатория, при всем их умении, не могли приготовить пищу, нужную больному желудку маршала. То, что случилось с Маннергеймом, было неожиданностью для врачей. Его анализы ничего страшного не предвещали.

Маннергейм был срочно отправлен в центральный кантональный госпиталь Лозанны. Решение врачебного консилиума было однозначно: срочная операция, которая, по мнению профессора Нанны Шварц, была не нужна, вполне можно было обойтись лекарствами.

Утром 24 января 1951 года профессор Деккер провел двухчасовую операцию на кишечнике Маннергейма. На другой день ситуация будто бы стабилизировалась, боли прекратились. Маршал, предчувствуя свой конец, сказал, что за свою жизнь он провел немало сражений, но это будет его последним, и он его проиграет.

В пятницу в 16 часов наступило ухудшение. Когда профессор Нанна Шварц по просьбе финского правительства прилетела в Лозанну, состояние Маннергейма было уже критическим.

На другой день в субботу 28 января 1951 года в 15 часов пульс у маршала уже не прощупывался. Между 19 и 20 часами он пришел в сознание, но уже никого не узнавал. В момент смерти маршала Финляндии барона Карла Густава Эмиля Маннергейма, в 0.30 по финскому времени, рядом с ним находились посол Финляндии в Швейцарии, адъютант, Нанна Шварц и швейцарский врач. Профессор Деккер за пять минут до этого ушел в свой офис и к постели умершего пациента больше не возвращался. Дочь Маннергейма Софья появилась в госпитале через минуту-две после смерти отца. В этот день 33 года тому назад генерал-лейтенант русской армии Густав Карлович Маннергейм начал Национально-освободительную войну на своей родине — Финляндии.

В своем выступлении по радио в день смерти Маннергейма президент Паасикиви сказал: «…Ушел один из величайших людей, одна из блистательнейших фигур финской истории. Здесь невозможно перечислить все, что сделал Густав Маннергейм для своего Отечества. Это и не нужно: финский народ это чувствует и знает…»