Николай Михайлович ответил, что русские никогда не пошли бы в Тибет, если бы не имели на то права, предоставленного им китайским правительством. Он показал свой пекинский паспорт и заявил, что тибетцы обязаны впустить экспедицию. Тогда чиновники, вероятно заранее получившие указания, как поступить в том случае, если русские проявят настойчивость, просили Пржевальского ждать на этом самом месте ответа из Лхассы, куда тотчас же будет послан нарочный с изложением всех обстоятельств дела.

Пржевальский согласился ждать ответа. Тибетские чиновники записали фамилии путешественников и поспешно уехали в Напчу.

У подножья горы Бумза, в 250 километрах от Лхассы, путешественники разбили свой лагерь. В окрестностях кочевали тибетцы. На стоянке Пржевальский знакомился с обитателями и с природой страны.

По наружности тибетцы не похожи ни на монголов, ни на китайцев, а напоминают цыган. Волос никогда не стригут и не чешут, и они в беспорядке падают на плечи, сзади же их заплетают в косу, которую украшают костяными кольцами, красными кораллами, бирюзой, медными бляхами.

Зимняя одежда тибетцев — длинная баранья шуба. Более зажиточные покрывают ее красной шерстяной тканью — далембой. На поясе тибетец носит саблю с плохим клинком, но богато отделанную серебром, бирюзой, крупными красными кораллами. За поясом торчит длинная трубка. Сбоку висит нож.

Жилище тибетца зимой и летом — черная палатка, сотканная из волос яка. В глиняном очаге, посередине жилища, постоянно горит аргал, в плоском железном котле варится еда. У очага разостланы бараньи и волчьи шкуры. На них сидят днем и спят ночью. Возле палатки устроен загон для баранов.

Пища тибетцев — баранье и яковое мясо. Едят его часто сырым. Вся семья усаживается у очага. Хозяин отрезает по куску кровавого мяса и бросает его каждому домочадцу.

Пржевальский знал по собственному опыту, как трудно в разреженном воздухе Тибета разжечь отсыревший аргал и сварить мясо. Неудивительно, что у тибетцев вошло в привычку есть мясо сырым.

В семейной жизни тибетских кочевников Пржевальский обнаружил редкое на земном шаре явление — полиандрию, то есть многомужество. «Каждые трое, четверо и более мужчин имеют, правда, одну общую жену».[48]

Когда тибетец умирает, «мертвеца отвозят в степь и здесь, во время чтения молитв, режут тело на куски, которые бросают собравшимся грифам. Птицы эти хорошо знакомы с подобной добычей и мигом во множестве слетаются на нее, не боясь вовсе людей…»

На этих грифов Пржевальский охотился много раз у горы Бумза. Громадные птицы парили над стоянкой и иногда садились на скате горы, шагах в пятистах от путешественников.

Неподалеку от стоянки путешественники расставили капканы. Однажды Эклону удалось поймать в них большого корсака, принадлежавшего к новому виду. Пржевальский назвал его «корсаком Эклона» (Vulpes Ekloni).

Тибетцы, кочевавшие в окрестностях стоянки, сначала чуждались путешественников. Но видя, что русские никому не причиняют вреда, кочевники стали приносить им на продажу масло и чуру, приводить баранов. Приходивших на стоянку тибетцев незаметно срисовывал Роборовский.

Горсточка русских привлекала всеобщее любопытство и возбуждала множество толков. «Проход наш без проводника через Северный Тибет, побитие еграев, о чем здесь везде уже знали, наше скорострельное оружие и уменье стрелять, — все это производило на туземцев необычайное впечатление».

В первые дни стоянки у горы Бумза охота на грифов, странствия по окрестностям, встречи с местными жителями доставляли Пржевальскому новые сведения и впечатления. Николай Михайлович писал свои заметки. Казаки чинили износившуюся одежду и вьючные принадлежности. «Вскоре все это было покончено, и мы не знали, куда деваться от скуки, проводя целые дни и ночи в дымной, холодной юрте. Теперешнее бездействие тяготило, пожалуй, хуже, чем все труды предшествовавшего перехода по Тибету, тем более ввиду неизвестности дальнейшей судьбы нашей экспедиции».

Наконец, на восемнадцатый день, к Пржевальскому прибыло посольство далай-ламы.

Посланцы далай-ламы. Рис. Роборовского.

Во главе его был один из высших светских сановников Тибета («светский степной управитель» — вероятно начальник всех кочевых хошунов) — Чжигмед-Чойчжор. Трое других были важные духовные лица — наместники трех знаменитых лхасских кумирен, остальные — начальники отдельных аймаков[49] далайламских владений.

Главный посланник был одет в богатую соболью курму, мехом наружу. Расспросив, как полагалось, здоровы ли путешественники и благополучно ли они совершили свой путь, Чжигмед-Чойчжор обратился с вопросом:

— Русские вы или англичане?

Монголы-переводчики перевели его вопрос с тибетского на монгольский, Иринчинов — с монгольского на русский. Пржевальский ответил:

— Мы русские.

Его ответ перевели посланнику.

Тогда Чжигмед-Чойчжор повел длинную речь о том, что русские еще никогда не бывали в Лхассе, что с севера в Тибет приходят только три народа — монголы, тангуты и китайцы, что русские — другой веры, чем тибетцы, и, наконец, что весь тибетский народ и сам далай-лама не желают впустить путешественников в свою страну.

— Странников, — ответил Пржевальский, — кто бы они ни были, следует радушно принимать, а не прогонять. Я и мои спутники пришли в Тибет без всяких дурных намерений. Единственная наша цель — научное изучение этой страны. Нас всего тринадцать человек, значит мы не можем быть опасны для тибетского народа и властей.

«На все это получился почти тот же самый ответ: о разной вере, о трех народах, приходивших с севера, и т. д. При этом, как сам посланник, так и вся его свита, сидевшие в нашей юрте, складывали свои руки впереди груди и самым униженным образом умоляли нас исполнить их просьбу — не ходить далее. О каких-либо угрозах не было и помину; наоборот, через наших переводчиков, прибывшие тибетцы предлагали заплатить нам все расходы путешествия, если мы только согласимся повернуть назад. Даже не верилось собственным глазам, чтобы представители могущественного далай-ламы могли вести себя столь униженно».

«Хотя мы уже достаточно сроднились с мыслью о возможности возврата, не дойдя до Лхассы, — говорит Пржевальский, — но в окончательную минуту такого решения крайне тяжело мне было сказать последнее слово: оно опять отодвигало заветную цель надолго, быть может навсегда… Невыносимо тяжело было мириться с подобной мыслью и именно в то время, когда все трудности пути были счастливо поборены, а вероятность достижения цели превратилась уже в уверенность успеха. Мы должны были вернуться, не дойдя лишь 250 верст до столицы Тибета».

Предложение тибетцев возместить расходы экспедиции Пржевальский отверг как недостойное русской чести. На просьбу же вернуться ответил:

— Если тибетцы единодушно отказываются пустить нас к себе, я согласен вернуться. Но я вернусь только в том случае, если посланники выдадут мне бумагу с объяснением, почему нас не пустили в Лхассу.

Посланники просили дать им время на размышление. Выйдя из юрты, они уселись в кружок на земле и совещались около четверти часа. Затем, вернувшись в юрту, Чжигмед-Чойчжор сказал, что бумагу, которую требует Пржевальский он дать не может, так как не уполномочен на то далай-ламой.

— Завтра утром, — ответил Пржевальский, — мы выступаем со своего бивуака. Будет бумага — пойдем назад. Не будет — двинемся к Лхассе.

Посланники опять посовещались между собой. Наконец Чжигмед-Чойчжор передал через переводчика:

— Мы согласны дать бумагу, но для того, чтобы ее составить, нам нужно вернуться к нашему стойбищу. Там мы будем вместе редактировать объяснения, почему не пустили вас в Лхассу. И если за это впоследствии будут рубить нам головы, то пусть уж рубят всем.