Когда очередь дошла до него и он подошел к трибуне, все встали и тяжелые рабочие руки долго и горячо приветствовали его. От волнения к горлу подступил комок, и он до боли в суставах сжал руками края трибуны. Но вот стихли последние аплодисменты, и он произнес первую фразу, и пока ее переводил переводчик, он окончательно пришел в себя и произнес горячую речь, в которой говорил о борьбе пролетариата Кубы в Мексики, о том, как он мечтал приехать в Советский Союз и пойти на Красную площадь, о том, что он думал, слушая выступления рабочих. И когда закончилось собрание, под сводами заводского клуба впервые зазвучали вместе с русскими и испанские слова: «Вставай, проклятьем заклейменный..»

В следующие дни Хулио Антонио побывал у пионеров, спускался в шахты, встречался с рабочими других заводов. А учителя города устроили в его честь большой вечер. Но первая встреча с рабочими завода Донсода была для него особенно дорога.

Наступил день отъезда, и он с грустью покидал гостеприимный рабочий город. В Москве он пробыл недолго, несмотря на то, что ему предложили еще поездить по Советскому Союзу. Он был вынужден отказаться от столь заманчивого путешествия, так как подходил к концу четвертый месяц со времени его отъезда из Мексики, а там полным ходом шла подготовка к предстоящему съезду партии, и каждый коммунист был на учете. Конечно, если бы он знал, что не суждено ему вновь побывать в Москве, наверняка принял бы предложение советских товарищей.

Он вспоминал, каких трудностей стоила организация его поездки в СССР. Главное заключалось в том, что не было прямого пути и надо было ехать через недружественные Германию и Польшу. В Мексике ему сказали, что товарищи из Французской компартии ему должны помочь. Про Германию никто ничего толком не знал. Правда, никто не знал также, как уладят это дело французские товарищи. На всякий случай в ЦК ему дали мандат: маленький лоскуток белого шелка, на котором было напечатано по-французски:

«Мы просим всех товарищей, чтобы они предоставили товарищу Мелье возможность продолжить его поездку в Москву».

В Париже в компартии ему пообещали, что сделают все возможное, и слово свое сдержали. А Хулио пришил мандат к внутренней стороне подкладки пиджака. И забыл о нем. И вот только перед самым отъездом из Москвы вспомнил и передал его одному из советских товарищей.

В последний вечер перед отъездом Хулио прошелся по Красной площади, постоял у Мавзолея В. И. Ленина, мысленно расставаясь с дорогим ему местом. Прощаясь с советскими друзьями, сказал, что еще не раз побывает в Москве.

Через двое суток он был в Варшаве. Еще несколько дней, и его встречал купающийся в солнце и цветах Париж. В столице Франции он задержался ровно настолько, сколько потребовалось для встречи с кубинцами, жившими там. А затем он пустился в обратную дорогу: Атлантический океан — Нью-Йорк — Мехико.

В Нью-Йорке Хулио встречался с кубинцами-эмигрантами. Среди них не все были, разумеется, настроены решительно и не все хотели бороться против Мачадо. Судьба сыграла с ними злую шутку, заставив покинуть родину, несмотря на то, что их разногласия с режимом были ничтожны. Ведь если бы в ноябре 24-го они не проголосовали за консерваторов, вряд ли им пришлось бы бежать с Кубы. Многие из них надеялись, что со временем все устроится и они вернутся: Мачадо ведь понимает, что консерваторы — это не коммунисты…

Для Хулио было важно наладить связь с эмиграцией, а также выяснить настроения его нью-йоркских соотечественников. Он остался не очень доволен встречами с ними, так как понял, что в Мексике кубинские эмигранты лучше организованы, к тому же их политический уровень был выше уровня эмигрантов в США. Хулио понимал, что так получилось потому, что в Мексике собрались в основном настоящие революционеры, среди которых было много коммунистов, но он не отчаивался и надеялся на перемены в Нью-Йорке.

Националистически настроенные мелкобуржуазные элементы, бежавшие с Кубы и сгруппировавшиеся во Флориде и Нью-Йорке, мечтали о военной экспедиции против Мачадо. Когда там появился Хулио Антонио, они ему все уши прожужжали разговорами о высадке. Они надеялись, что, если он будет участвовать в этой экспедиции, его имя привлечет под их знамена не только студентов, но и рабочих. Хулио Антонио разгадал их планы, однако ничего не сказал им о том, что он также думал о высадке. Решил взвесить все «за» и «против». А пока внимательно выслушивал все, что ему говорили. Так и не сказав ни «да», ни «нет», он уехал.

Чем ближе приближался поезд к мексиканской границе, тем больше усиливалось желание увидеть поскорее друзей, товарищей. Когда он уезжал, его отношения с женой оставляли желать лучшего. Оливин никак не хотела примириться с жизнью, которую он избрал. Забеременев во второй раз, она вновь надеялась, что с рождением ребенка (она верила, что вторые роды будут удачными) все утрясется в их отношениях. Однако отъезд Хулио в Европу не только поколебал ее уверенность, но вновь заставил пересмотреть взгляды на будущее. Ну что же, он пытался убедить ее не один раз в том, что он не видит для себя иного пути, кроме участия в коммунистическом движении, кроме борьбы, но она оставалась глуха и слепа к его доводам. Она его не понимала. Был ли выход из сложившейся ситуации? Как ни неприятно было сознаваться самому себе, он видел единственный выход в разводе. А ребенок, который должен был скоро родиться?.. А вдруг Оливин изменится?..

В Мехико его встретили с радостью: дел было по горло, а людей не хватало. Расспросам и рассказам о поездке, казалось, не будет конца. Разумеется, он сразу же включился в работу.

С Оливин не произошло никаких изменений, и однажды вечером она сказала, не глядя на Хулио, что не лучше ли ей уехать на Кубу, чтобы там рожать… Он ответил, что, конечно, она может поехать, что у родителей ей будет лучше, что она там не будет нуждаться в самой необходимой мелочи, что ей не придется экономить на всем…

Поездка в Европу влила новые силы в Хулио Антонио. Несмотря на трудности, которые стояли перед коммунистическим движением, хотелось работать, как никогда. Советская Россия стала для него намного ближе и дороже. Он считал своим не только партийным, но и просто человеческим долгом рассказывать правду о Советском Союзе. Поэтому, когда летом 1927 года империалистические державы, и в первую очередь Великобритания, усилили провокационные действия против молодой Республики Советов, а реакционные элементы в Мексике, вдохновляемые политикой своих старших партнеров, усилили репрессии против коммунистов, Хулио Антонио выступил на страницах органа компартии «Эль Мачете» с резкой отповедью врагам. Статья называлась «Провокации империалистов против Советов».

«Вначале была вооруженная интервенция империалистических армий, — писал Хулио Антонио. — Империалисты стремятся покончить с первой республикой рабочих и крестьян, спровоцировав мировую войну».

Он с гневом писал о бесчисленных провокациях против СССР. Чемберлену так хочется втянуть Советы в войну, потому что война — «это единственный выход для умирающей британской империи».

Если до Брюссельского конгресса Хулио как бы умозрительно воспринимал многие международные события, происходившие в далеких от Кубы и Мексики странах, то сейчас мировой революционный процесс стал ему понятен, как никогда. Он по-настоящему почувствовал себя участником великой борьбы.

Освободительное движение народов мира так ширится, что Чемберлену видится во всем «рука Москвы, даже в пыли, которая покрывает его монокль», — писал Хулио. Но страх империализма перед грядущей революцией не напрасен. За десять лет существования Республики Советов ее «промышленное производство, — продолжал он, — по сравнению с довоенным уровнем выросло на 106 %. Ее промышленность развивается быстрее, чем сельское хозяйство. А что это означает? Что страна перестает быть производителем только сырья».

Страна производит огромную часть всех средств производства. Не в этом ли заключается экономическое освобождение победившего народа? Эти средства производства — «будущая угроза в коммерческой и промышленной областях для мировой капиталистической экономики».