«Я увидел человека небольшого роста, — пишет Тургенев, — сутуловатого, с неправильным, но замечательным и оригинальным лицом, с нависшими на лоб белокурыми волосами и с тем суровым и беспокойным выражением, которое так часто встречается у застенчивых и одиноких людей; он заговорил и закашлял в одно и то же время, попросил нас сесть и сам торопливо сел на диване, бегая глазами по полу и перебирая табакерку в маленьких и красивых ручках. Одет он был в старый, но опрятный байковый сюртук, и в комнате его замечались следы любви к чистоте и порядку. Беседа началась. Сначала Белинский говорил довольно много и скоро, но без одушевления, без улыбки… но он понемногу оживился, поднял глаза, и все лицо его преобразилось. Прежнее суровое, почти болезненное выражение заменилось другим: открытым, оживленным и светлым; привлекательная улыбка заиграла на его губах и засветилась золотыми искорками в его голубых глазах, красоту которых я только тогда и заметил…

Белинский встал с дивана и начал расхаживать по комнате, понюхивая табачок, останавливаясь, громко смеясь каждому мало-мальски острому слову, своему и чужому. Должно сказать, что собственно блеску в его речах не было: он охотно повторял одни и те же шутки, не совсем даже замысловатые; но когда он был в ударе… не было возможности представить человека более красноречивого, в лучшем, в русском смысле этого слова: тут не было ни так называемых цветов, ни подготовленных эффектов, ни искусственного закипания, ни даже того опьянения собственным словом, которое иногда принимается и самим говорящим, и слушателями за «настоящее дело»: это было неудержимое излияние нетерпеливого и порывистого, но светлого и здравого ума, согретого всем жаром чистого и страстного сердца и руководимого тем тонким и верным чутьем правды и красоты, которого почти ничем не заменишь».

Молодой поэт сразу расположил к себе Белинского, который и прежде уже несколько знал его по письмам Михаила Бакунина.

Белинскому интересно было узнать подробно от Тургенева о планах Бакунина и ознакомиться со статьей его «Реакция в Германии».

И очень возможно, что именно Тургенева попросил Бакунин сообщить Белинскому свой проект образования за границей русской революционной колонии. У Бакунина было сильное желание вовлечь «неистового Виссариона» в открытую революционную борьбу. Переговоры на эту тему были возобновлены вскорости Бакуниным через Авдотью Панаеву.

— В нем клокочут самые животрепещущие общечеловеческие вопросы, — говорил Бакунин Авдотье Яковлевне Панаевой в 1844 году в Париже о Белинском. — Он преждевременно истлеет от внутреннего огня, который постоянно должен тушить в себе… Возможно ли человеку свободно излагать свои мысли, убеждения, когда его мозг сдавлен тисками, когда он может каждую минуту ожидать, что к нему явится будочник, схватит его за шиворот и посадит в будку!..

Прощаясь с Панаевой, Бакунин просил передать Белинскому, что он надеется на его согласие переехать жить за границу.

Но Белинский, выслушав Авдотью Яковлевну, сказал, что этот план для него неприемлем, что он не мыслит себе жизни вне родины, в отрыве от родной почвы, от литературной деятельности, в которую вложил всю свою душу.

— Я также прекрасно вижу, — прибавил он, — что не могу принести той пользы, к которой порываюсь, но лучше сделать мало, чем ничего!.. Ведь это было бы одно и то же, что захотеть развести в Италии березовую рощу, привезти отсюда с корнями большие деревья и посадить на плодородную почву. Ну, что бы вышло? Завяли бы все деревья! Такова и его фантазия о колонии русских в Париже. Бакунин слишком увлекается своими отвлеченными фантазиями. Он воображает, что все делается, как в сказке: окунулся Ванька-дурак в чан и вынырнул оттуда красавцем, весь в золоте, и зажил царем!

Вероятно, в сходных выражениях Белинский отвечал и Тургеневу, когда зашла у них речь о проекте Бакунина. Не к этому ли разговору относится следующий отрывок из воспоминаний Тургенева: «…теперь, когда я вспоминаю о наших разговорах, меня более всего поражает тот глубокий здравый смысл, то, ему самому не совсем ясное, но тем более сильное сознание своего призвания, сознание, которое при всех его безоглядочных порывах не позволяло ему отклоняться от единственно полезной в то время деятельности: литературно-критической, в обширнейшем смысле слова…»

После первых же встреч с Иваном Сергеевичем Белинский отозвался о нем Боткину самым лестным образом:

— Это человек необыкновенно умный, да и вообще хороший человек. Беседы и споры с ним отводили мне душу… Отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры… Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер и действительность.

Для Белинского Иван Сергеевич представлял особый интерес и как человек, хорошо разбиравшийся в новейших течениях философской мысли. Философия в эту пору стояла на первом месте в сфере умственных интересов Белинского, жадно искавшего правильную революционную теорию, которая указала бы пути и средства изменения российской крепостнической действительности.

Рассказывая о взаимоотношениях Белинского с его петербургскими приятелями и знакомыми в начале сороковых годов, И. И. Панаев отмечает, что Белинский нередко скучал в этом кругу по той простой причине, что среди литераторов, общавшихся с ним тогда[18], «не было ни одного, который мог бы вступить с ним в состязание относительно теоретических вопросов, а для кипучей деятельной натуры Белинского обмен мыслей, спор, состязание с бойцом равной силы были потребностью».

Поэтому-то Белинский любил писать своим московским друзьям Герцену и Грановскому пространные письма, в которых он развивал глубокие и важные вопросы, живо волновавшие его тогда.

«Появление Тургенева, — свидетельствует Панаев, — оживило его. В нем он мог найти до некоторой степени удовлетворение своей потребности и потому сильно привязался к нему».

Уже во время первых встреч Белинского с Тургеневым были заложены основы их прочной дружбы. Когда в апреле 1843 года Тургенев уезжал ненадолго из Петербурга в Спасское, Белинский писал ему: «Прощайте, любезнейший Иван Сергеевич! Очень жалею, что не удалось в последний раз побеседовать с Вами. Ваша беседа всегда отводила мне душу, лишаясь ее на некоторое время, я тем живее чувствую ее цену».

И в дальнейшем Белинский много раз повторял друзьям, как животворны и целительны были для него встречи с Тургеневым. «Я очень люблю и уважаю моих петербургских приятелей, но никто из них не имеет на меня никакого влияния. Всех больше я ценю голову Тургенева». «Без Тургенева я осиротел плачевно».

В Спасское Иван Сергеевич отправлялся, чтобы получить благословение матери перед поступлением на службу в канцелярию министра внутренних дел Перовского.

А кроме того, он хотел порадовать мать своим первым большим произведением — он вез с собою только что вышедшую в свет поэму «Параша».

Директором канцелярии, куда предполагал поступить Тургенев, был не кто иной, как известный писатель и составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимир Даль. Он-то и уговорил Тургенева пойти на службу в канцелярию министерства чиновником особых поручений.

Варвара Петровна давно уже выражала желание видеть сына на государственной службе, потому что уклонение дворянина от службы могло рассматриваться тогда как своего рода неблагонадежность.

Еще во время пребывания Ивана Сергеевича в Берлине она спрашивала его в письме: «Ты, Иван, начнешь ли и где начнешь свою службу?»

Вот теперь и сбывалась ее давняя мечта. Правда, чиновничья карьера не задалась Ивану Сергеевичу. Но литературным его занятиям и служба пошла до некоторой степени на пользу благодаря тому, что начальником его оказался старший собрат по перу.

В самый день отъезда из Петербурга в Спасское Тургенев отнес экземпляр поэмы «Параша» на квартиру Белинскому. Не называя себя, он попросил слугу, открывшего ему дверь, передать книжку Виссариону Григорьевичу и тотчас же удалился.