— Это — Химки, а это — Нефедьево.

— Вижу.

— Так вот, в Нефедьеве — немецкие танки. Восемнадцать штук. У нас в батальоне — один. Твой, значит…

— Уясняю.

— Да ты ешь! Картошки — целое ведро.

Но Павлу есть уже расхотелось. Говорил Хорин, два других командира, один из них знакомый — лейтенант Старых, молчали.

— Если колонну не раскромсаем, — продолжал Хорин, — завтра она вкатится в Москву.

— Разумеется, будут боеприпасы?

— Будут, Паша! — воскликнул Хорин и показал на незнакомого, в замасленной телогрейке, капитана: — Наш новый артвооруженец. Он все выдаст, как по ведомости.

— Обеспечим, — скупо ответил капитан, дуя на горячую картошину.

Павел встал из-за стола, поблагодарил за ужин.

— Вот что, Паша, — добавил комбат, — ты потолкуй с ребятами. Приказ необычный. Раньше таких не отдавал. Легче было. Сейчас наши возможности — на грани фантастики…

Комбат убеждал его в том, в чем он сам давно убежден: дальше западной окраины Москвы ему нет жизни. Как и всем, кто обороняет столицу.

Павел испытывал неловкость перед лейтенантом Старых: он вместо него командует экипажем. Старых в чем-то проявил, как значилось в приказе, неразумную инициативу, и командир бригады отстранил его от должности.

Доедая картошку, лейтенант Старых поднял голову:

— Завтра будет нужен опытный наводчик.

— Наводчик есть, — ответил Павел. — Иванов. Хоть и новичок, но не дрогнет.

Иванов — доброволец, успел перед войной закончить десятилетку, мечтает поступить в университет на физико-математический факультет, возит с собой справочник по алгебре, как свободная минута — заглядывает.

— Все мы не дрогнем, — сказал Старых. — В хорошем бою нужно хорошо работать. Поэтому, товарищ капитан, прошу дать мне «добро» еще раз побыть наводчиком.

Хорин изумленно взглянул на товарища:

— А что? Резон!

— Тогда, может, командиром? — предложил Павел. — В экипаже ты человек свой.

— Э, нет! В училище меня считали лучшим наводчиком. Кроме того, Иванов пусть еще подождет. Войну мы принимали первыми, ему — заканчивать…

По-прежнему падал мокрый снег. В темноте он казался черным. Лейтенанты шли по еще не схваченной морозом тропинке. Сапоги скользили. Далеко на юго-востоке полыхало зарево. Тучи давили на него, и оно растекалось по горизонту, как огненная лава. До войны, в Саратове, Павел видел фильм — показывали извержение вулкана.

— Химки горят, — сказал Старых.

— Химки — почти Москва, — неохотно отозвался Павел. Лейтенанты опять замолчали. Думалось о многом. Разве еще полгода назад они предполагали, что немец окажется под Москвой?

Усталость исчезала. В тело вливалась бодрость. Еще бы! Предстояло отдавать приказ, выполнение которого требовало всей оставшейся жизни. Верно заметил комбат: наши теперешние возможности — на грани фантастики. Цену словам он знал: по законам военного такта — не каждое произносится вслух, но то, что произнесено — со смыслом.

— Замечаешь, Павел, — опять заговорил Старых, — сейчас, где мы воюем, сплошная глина. Вроде и смотреть не на что, а все-таки своя, русская… Ты хоть Россию-то видел?

— Даже Красную площадь.

— Когда?

— Участвовал в параде. Месяц назад.

— Это хорошо… Товарищи об этом знают?

— Не хвалился.

— Ты скажи. Сейчас это важно.

В ночь с 5 на 6 декабря, после месяца непрерывных боев, в батальоне остался один КВ, несколько Т-60 и горсточка танкистов. И все же это было боевое подразделение.

На опушке леса, под старыми соснами, виднелся танк, присыпанный снегом, издали точь-в-точь деревенская банька. У костерка — танкисты, устало стучат ложками: ужинают.

При виде подошедших лейтенантов механик-водитель младший сержант Кирин достал из-под брезента котелок, протянул командиру:

— Ваш ужин, товарищ лейтенант.

— Спасибо, мы в штабе закусили… А эту порцию разделите.

Лейтенанты присели к огню, подождали, пока бойцы закончат ужин. А те, домовито работая ложками, расспрашивали, что слышно о Москве, где идут бои.

— Теперь мы прежде всего за Москву в ответе, — сказал лейтенант Старых, и в голосе его звучало столько уверенности, что все дружно и согласно закивали.

Это было понятно, непонятным оказалось только присутствие бывшего командира экипажа: все знали, что лейтенанта Старых отстранил от должности сам комбриг.

…Это случилось три дня назад. Комбриг приказал ему срочно прибыть к полковнику Белобородову, дивизию которого теснили фашисты. По дороге танк наткнулся на группу вражеских автоматчиков. Автоматчиков загнали в лес, а к Белобородову не успели…

Поужинав, танкисты достали кисеты. Закурили. Махорочный дым смешался с терпким запахом стрелявшего искрами костерка, Так частенько бывало дома, в Стуфченцах: сразу после обеда бригадир не спешил поднимать людей, давал им возможность перекинуться словом-другим и тогда уже командовал: «Пора. Поле ждет». Люди гасили самокрутки, приступали к делу.

Сейчас и Павла Гудзя и его товарищей ждало поле, только другое — ратное, суровое и жестокое, где не просят пощады и не надеются на милосердие. Но без этого поля, без победы на нем не вернуться к плугу и сеялке…

Под мокрыми, угрюмыми соснами костерок казался единственным солнцем на всем этом огромном от падающего снега просторе.

— Становись!

Старых, не ожидая напоминания командира, занял место на правом фланге строя.

— На время предстоящего боя, — объявил лейтенант Гудзь, — Дмитрий Антонович будет исполнять обязанности наводчика.

Своего друга-лейтенанта Павел назвал по имени-отчеству не случайно. Так его уважительно величали в экипаже, когда он командовал.

— А я? — вырвалось у Иванова. Боец вытянул шею, ожидая, что командир оговорился.

— Вы остаетесь в резерве.

Танкисты приняли это решение как должное: надо же лейтенанту Старых оправдать себя в глазах комбрига!

— После боя, боец Иванов, вы вернетесь к исполнению своих обязанностей.

Наводчик обескураженно молчал.

— Вам ясно?

— Так точно, — выдавил боец. Его маленькое личико и по-детски наивные глаза словно говорили: Дмитрий Антонович, конечно же, стреляет хорошо, но я тоже умею…

Рядом с лейтенантом Старых свое место в строю занял младший сержант Кирин, высокий, коренастый, из трактористов. Про него Дмитрий Антонович сказал: «Чувствует машину, Хороший товарищ, но молчун».

Иное дело стрелок-радист Тотарчук. На каждый случай жизни у него анекдот. Если послушать, кем он был до войны, — не угадаешь: то ли металлургом, то ли бухгалтером, то ли сторожем. Над Тотарчуком обычно подтрунивает заряжающий Саблин, крупный, крепко сбитый, угловатый, как ящик.

Экипаж — как экипаж. Обычный. И все же необычный… Далеко не каждому выпадает на долю идти в бой, зная, что оттуда не возвращаются: 18-кратное превосходство врага!..

Пока готовились к загрузке боеприпасов, Тотарчук прикидывал:

— Арифметика простая. Один, говорите, товарищ лейтенант, против восемнадцати? Это округленно по четыре на брата.

— Ох, Тотарчук! — засмеялся Старых. — Ты и танки делишь, как махорку: поровну.

— А что, на вас — десять, на всех — остальные?

— Чудак-человек. Не все, что считается на штуки, делится поровну, — парировал Старых. — Тут, дорогой мой, все восемнадцать, если их, конечно, только восемнадцать, на всех пятерых — и никак иначе.

— Совершенно точно, — ответил Павел, радуясь, что с ним рядом такой понятливый наводчик.

А что касается арифметики, на которую ссылался Тотарчук, от нее отмахиваться нельзя: жестокая реальность настраивала на невиданный по силе удар. И уже заранее напрягались мышцы…

Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки. Он, пожалуй, лучше других знал неутешительное для нас соотношение. И еще он знал: позади Москва. Простой расчет был самым безжалостным: да, из такого боя не возвращаются.