— Человек должен почувствовать, что полученное им стоило усилий.

— Вот какой ты сукин сын! — вскричал Че. Жилы на его шее напряглись...»[124].

Э. Гевара вспоминал и другие примеры далеко не революционного поведения Сьерры. Как-то, чтобы пополнить казну повстанцев, Че приказал ему произвести экспроприацию банка в городе Санкти-Спиритус. Но тот отказался выполнить этот приказ, ссылаясь на то, что такие действия могут оттолкнуть от «Движения 26 июля» состоятельных людей.

В ответ на это Че пишет Сьерре резкое письмо:

«Я мог бы спросить тебя, почему все гуахиро одобряют наше требование передать землю тем, кто ее обрабатывает? И разве это не связано с тем, что масса повстанцев согласна с экспроприацией банков?.. Ты никогда не задумывался над экономическими причинами традиционного уважения к самому грабительскому из всех финансовых учреждений? Те, кто наживаются ростовщичеством и спекуляциями, не заслуживают того, чтобы с ними церемонились... когда многострадальный народ истекает кровью в горах и долинах, ежедневно являясь жертвой предательства со стороны своих лживых руководителей»[125].

В самом «Движении 26 июля» существовали две вполне определенные точки зрения и на методы борьбы. Одна из них (ее придерживались партизаны Фиделя) сводилась к необходимости развертывания широкого повстанческого движения во всех районах страны в целях уничтожения батистовского режима. Соратники из равнинных районов стояли на позиции организации в городах выступлений трудящихся, которые со временем с помощью всеобщей забастовки приведут к свержению тирании.

«На первый взгляд, — отмечал Гевара, — эта позиция казалась даже более революционной, чем наша... В действительности же политическое сознание сторонников этой точки зрения было недостаточно высоким, и всеобщая забастовка, в том виде, как они ее понимали, не соответствовала требованиям момента»[126]. К этому можно добавить, что всеобщая забастовка, намечавшаяся руководством «Движения» на 9 апреля 1958 года, была попросту провалена и не нашла широкого отклика среди масс.

Другой, отличной от партизанской стратегической концепции придерживалась и Народно-социалистическая партия (коммунисты) — НСП. Причем первое время она, по существу, игнорировала действия повстанцев («Партия, — позднее напишет Гевара, — в то время не имела четкого представления о значении партизанского движения и о личной роли Фиделя в нашей революционной борьбе»)[127]. И лишь только на завершающем этапе коммунисты направили в лагерь Фиделя одного из своих руководителей — Карлоса Рафаэля Родригеса, весьма умного человека и тонкого политика, сумевшего установить взаимопонимание с командованием партизан. (Прим. авт.: Карлос Рафаэль, с которым мне доводилось много общаться во время командировки на Кубу, всегда поражал меня своей эрудицией и подлинным талантом общения с людьми. После победы революции он занимал ряд высоких должностей в кубинском руководстве, вплоть до заместителя Фиделя Кастро. К сожалению, он уже скончался в весьма преклонном возрасте.)

Правды ради, Че признает, что Народно-социалистическая партия в некоторых конкретных мероприятиях действовала вместе с повстанцами, но существовавшее взаимное недоверие препятствовало объединению сил[128]. Он вспоминает в дневнике:

«Как-то во время дружеской дискуссии с одним из руководителей НСП я сказал: «Вы можете воспитать борцов, которые готовы стойко вынести все пытки в застенках, но вы не способны воспитать борцов, которые могут уничтожить пулеметное гнездо». Этот товарищ согласился со мной... С моей точки зрения... такая позиция являлась следствием стратегической концепции, в которой решение бороться против империализма и эксплуататорских классов не увязывалось с возможностью взятия власти в свои руки. Позднее некоторые товарищи, которым не был чужд дух партизанской борьбы, присоединились к нам, но вооруженная борьба приближалась к концу, и их влияние оказалось слабым»[129].

После Гватемалы это было вторым разочарованием Че Гевары по поводу политики латиноамериканских коммунистов. Забегая вперед, скажем, что третье такое разочарование его ожидало в Боливии...

Что же касается кубинских буржуазных политических деятелей, настроенных по тем или иным причинам против Батисты, они все еще надеялись погреть руки на подвигах повстанцев. Собравшись в октябре в Майами (США), они учредили «Совет освобождения» и сочинили манифест к народу. В постоянном контакте с ними находился специально приставленный агент ЦРУ Жюль Дюбуа.

Фидель Кастро быстро раскусил замысел упомянутых политиканов: воспользоваться в своих целях победой повстанцев, посадить в президентский дворец очередного Батисту и снова продолжать антинародную, зависимую от «северного соседа» политику. Лидер революции публично отверг эти планы. А Че Гевара написал ему в письме: «Еще раз поздравляю тебя с твоим заявлением... Теперь ты вступаешь на еще более замечательный путь, который приведет к власти в результате вооруженной борьбы масс»[130].

...А пока колонна повстанцев под командованием аргентинского врача Эрнесто Че Гевары подъезжает к кубинской столице и направляется к Гаванской гавани, где ей предстоит занять старинную крепость «Кабанья». Гарнизон сдается без единого выстрела. Победа! Война закончена!

Но не для коменданта крепости Гевары, который со своим соратником и другом Камило Сьенфуэгосом руководит разоружением воинских частей и полиции. В одном из первых своих выступлений по телевидению Че говорит о необходимости создать революционную милицию...

Только через сутки после прибытия в Гавану он как подкошенный от усталости и нервного напряжения последних дней падает в койку в своей комендантской каморке и засыпает на несколько часов...

Когда Эрнесто проснулся, за окном было темно, и только вспышки прожектора на маяке в гавани белым светом освещали квадрат стены, чем-то напоминавший экран телевизора. Через некоторое время ему стало казаться, что экран ожил: на нем появились близкие, родные лица, которые заговорили с ним как живые. Он так соскучился по ним за эти годы... Че спал, а в голове проносились милые сердцу воспоминания... Попробуем и мы с вами, читатель, «подключиться» к ним...

Вот они, мои старики, отец с мамой... Но почему они так изменились? — удивился Эрнесто. И тут же обожгла мысль: «Наверное, все эти годы беспокоились обо мне, переживали, ведь пресса и радио раза три за эти годы хоронили меня... А я так редко им писал... Бедная моя мама, не чающая души во мне, каково ей было читать, что Че Гевара погиб?! Боже, да у нее появились седые волосы!»

Да, сынок, я всегда очень любила тебя, может быть даже больше, чем остальных моих детей, всегда казнила себя за то, что простудила тебя и в результате — твои муки из-за астмы. Ну а редкие письма? Мы понимали, что не часто ты имел оказию, а пересылать по обычной почте «эзоповы послания» — невесть какая информация для нас. Помнишь твое первое письмо с войны в таком стиле?

Эрнесто, конечно, помнил: «Сперва я думал, что ничего не выйдет и наступит полный развал. Но шеф сумел стабилизировать, а потом даже исправить ситуацию. Теперь мне кажется, что через несколько месяцев он даже предоставит мне отпуск, если все... можно будет оплатить. С каждым днем я все лучше себя чувствую... и собираюсь с помощью шефа сделать карьеру»[131]. Правда, последнее его письмо из Мехико было более понятным: «Решил выполнить главные задачи жизни — выступить против порядка вещей с щитом в руке... Знаки зодиака — хорошие, предсказывают победу, но если ошибутся, думаю, что смогу сказать словами поэта: «И унесу с собой я в землю лишь грусть напева без финала». Победим или умрем»[132].