«Толстовская мораль перестала меня трогать, в глубине души я отношусь к ней недружелюбно… Во мне течет мужицкая кровь, и меня не удивишь мужицкими добродетелями. Я с детства уверовал в прогресс… расчетливость и справедливость говорят мне, что в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса…»

Антон Павлович жадно следил за успехами науки, сочувствовал всему передовому в ее развитии. Он с наслаждением изучал Дарвина («Какая прелесть!» восклицал он о трудах Дарвина). Всевозможные реакционные «походы» против науки и прогресса встречали у него самое суровое осуждение.

Положительное отношение Антона Павловича к научному и техническому прогрессу своею времени опять-таки давало повод критикам и биографам для распространения неверных представлений о мировоззрении Чехова. Например, Юр. Соболев в своей биографии Чехова прямо говорит, что Чехов все больше приближался к позициям какой-то… «радикальной буржуазии».[26]

Гениальность общественного чутья Чехова как раз и сказалась в том, что, восхищаясь современными ему достижениями культуры, он вместе с тем был враждебен примирению с буржуазной действительностью, презирал буржуазные теории прогресса. Буржуазные прогрессисты уверяли, что могущество науки и техники постепенно создаст, — разумеется, на основе буржуазного общества, — «возможности достойного существования и даже комфорта для всех» (Цитируется книжка Л. Дермана «Чехов» (1939, стр. 96). Л. Дерман приписывает эту точку зрения буржуазных прогрессистов Чехову).

Чехов отрицал такую возможность. Герой его повести «Моя жизнь» (от имени которого ведется повествование) выражает точку зрения самого автора в опоре с типичным сторонником «постепенного» буржуазного прогресса — доктором Благово.

«Заговорили о постепенности. Я сказал, что… постепенность — палка о двух концах. Рядом с процессом Постепенного развитии идей гуманных наблюдается и постепенный рост идей иного рода. Крепостного права нет, зато растет капитализм. И в самый разгар освободительных идей, так же как во времена Батыя, большинство кормит, одевает и защищает меньшинство, оставаясь само голодным, раздетым и беззащитным. Такой порядок уживается с какими угодно веяниями и течениями, потому что искусство порабощения тоже культивируется постепенно».

Чехов отнюдь не доверяет буржуазной цивилизации. Он видит то, что с такой ужасающей ясностью предстало перед современниками нашей эпохи: рост в буржуазном мире идей и явлений, смертельно враждебных какой бы то ни было гуманности и прогрессу. Чехов понимает всю бессмысленность надежд на «достойное существование для всех» в условиях капиталистического общества, где вся жизнь «построена на рабстве», как говорит в этом же споре с «прогрессивным» доктором Благово герой «Моей жизни».

Герой одного из чеховских рассказов 1898 года — «Случай из практики»- доктор Королев приезжает на подмосковную текстильную фабрику Ляликовой, к больной дочери владелицы фабрики. Он ночует в доме, беседует с Христиной Дмитриевной, бывшей гувернанткой юной Ляликовой. Христина Дмитриевна, как она не без хвастливости сообщает доктору, давно стала «своей в доме». Живет она в полное свое удовольствие, наслаждаясь дорогими яствами и винами. Дочь Ляликовой больна — не столько физической, сколько социальной болезнью, — той самой, которою болеют отпрыски почтенных купеческих родов у Горького: она подавлена сознанием бессмысленности, несправедливости жизни; ее болезнь — голос совести, подавлявшийся у предшествующих поколений ее рода. Она страдает за грехи отцов, и, как понимает доктор Королев, никакими лекарствами тут не поможешь. Подобно самому Чехову, доктор Королев отдает себе ясный отчет в том, что туг нужно лечить «не болезни, а причины болезней».

Точно так же доктор Королев «и все улучшения в жизни фабричных не считал лишними, по приравнивал их к лечению неизлечимых болезней».

Ночью, глядя из окна отведенной ему комнаты на багровые окна фабричного корпуса, доктор раздумывает:

«Тысячи полторы-две фабричных работают без отдыха, в нездоровой обстановке, делая плохой ситец, живут впроголодь и только изредка в кабаке отрезвляются от этого кошмара; сотня людей надзирает за работой, и вся жизнь этой сотни уходит на записывание штрафов, на брань, несправедливости, и только двое-трое, так называемые хозяева, пользуются выгодой, хотя совсем не работают и презирают плохой ситец. Но какие выгоды, как пользуются ими? Ляликова и ее дочь несчастны, на них жалко смотреть, живет в свое удовольствие только одна Христина Дмитриевна, пожилая, глуповатая девица в pincenez. И выходит так, значит, что работают все эти пять корпусов и на восточных рынках продается плохой ситец только для того, чтобы Христина Дмитриевна могла кушать стерлядь и пить мадеру».

Когда доктор слышит удары в металлическую доску сторожей, отбивающих часы, ему кажется, что среди ночной тишины этот звук издает «само чудовище с багровыми глазами, сам дьявол, который владел тут и хозяевами и рабочими…

И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми…» Он думает о «какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку… и мало-помалу им овладело настроение, как-будто эта неизвестная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела. Между тем восток становился все бледнее, время шло быстро. Пять корпусов и трубы на сером фоне рассвета, когда кругом не было ни души, точно вымерло все, имели особенный вид, не такой, как днем; совсем вышло из памяти, что тут внутри паровые двигатели, электричество, телефоны, но как-то все думалось о свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось присутствие грубой, бессознательной силы».

Таков гениальный образ капиталистического мира, созданный Чеховым.

Только художник, пристальный, светлый взгляд которого проникал в глубину общественной жизни, мог создать образы-символы такой всеохватывающей силы, такого широкого значения.

Справедливость говорила Чехову, что «в электричестве и паре любви к человеку больше», чем в отрицании буржуазной цивилизации. Но та же неумолимая чеховская справедливость говорила и другое. В той жизни, которая «вся построена на рабстве», те же самые «электричество и пар», вся современная техника, со всем ее блеском человеческого гения, служит грубой, бессознательной, порабощающей силе.

Рабство осталось и в век электричества, паровых двигателей, телефонов, как и в далеком каменном веке, — оно только приняло иные формы.

Безличность, бессознательность, бесчеловечность стихийных сил, господствующих над человеком в буржуазном мире, оскорбляли Чехова своей тяжелой, подавляющей грубостью. Он видел дьявольскую насмешку в контрасте электричества, паровых двигателей, телефонов с угнетающим примитивизмом все тех же звериных отношений между людьми, когда сильный пожирает слабого, когда, несмотря на грандиозное торжество человеческого разума в технике и науке, людьми управляют бессознательные силы, как в далекие-далекие времена! Этот контраст представился таким несообразным, невероятным доктору Королеву, что у него «совсем вышли из памяти» телефоны и паровые двигатели. Он почувствовал себя в каменном веке.

Перед нами — исключительно глубокое художественное проникновение в сущность законов капиталистического мира с его чудовищными противоречиями, с его оскорбительной для человеческого разума зависимостью человека от неподвластных ему сил.

А заканчивался «Случай из практики» светлым, утренним мотивом свободы, веры в близость разумной, прекрасной жизни, очищенной от власти «дьявола».

Доктор Королев говорит больной наследнице Ляликовых, что у нее «почтенная бессонница; как бы ни было, она хороший признак: мы… наше поколение, дурно спим, томимся, много говорим и все решаем, правы мы или нет. А для наших детей или внуков вопрос этот, — правы они или нет, — будет уже решен. Им будет виднее, чем нам. Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что мы не дотянем».