Иногда вынимал из стола свою записную книжку и, подняв лицо и блестя стеклами пенсне, мотал ею в воздухе и говорил:
— Ровно сто сюжетов! Да-с, милсдарь!.. Работник! Хотите, парочку продам?»
Волю и привычку к труду не покладая рук Чехов начал воспитывать в себе с шестнадцатилетнего возраста и уже в полной мере обладал ею в свои двадцать один — двадцать два года, когда он начал вести борьбу за воспитание такой же воли и привычки у своих братьев. Он не уставал жестоко разоблачать отсутствие воли к настоящему труду у Александра.
«Все те рассказы, — писал он брату в апреле 1886 года, — которые ты прислал мне для передачи Лейкину, сильно пахнут ленью. Ты их в один день написал? Из всей массы я мог выбрать один отличный, талантливый рассказ… Лень не рассуждающая, работающая залпом, зря… Уважай ты себя ради Христа, не давай рукам воли, когда мозг ленив! Пиши не больше двух рассказов в неделю, сокращай их, обрабатывай, чтобы труд был трудом».
В другом письме Чехов пишет брату, отсылая ему обратно его рукопись:
«Умудрись прежде всего переменить название рассказа. И сократи, брате, сократи… Сократи больше, чем наполовину. Вообще, извини пожалуйста, я не хочу признавать рассказов без помарок».
При своем многописании, к тому же соединявшемся в первые годы после окончания университета с работой врача, Чехов всегда ухитрялся очень много читать, причем не проглатывать книги, а именно штудировать, как советовал он Николаю.
«Художник, — говорил он, — должен всегда работать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить».
«Я подметил в Чехове одну характерную черту, — вспоминал В. Тихонов, — это то, что он всегда думал, всегда, всякую минуту, всякую секунду… Слушая веселый рассказ, сам рассказывая что-нибудь, сидя в приятельской пирушке, говоря с женщиной, играя с собакой, — Чехов всегда думал. Благодаря этому он иногда сам обрывался на полуслове, задавал вам, кажется, совсем неподходящий вопрос и казался иногда рассеянным. Благодаря этому он среди разговора присаживался к столу и что-то писал на своих листках почтовой бумаги; благодаря этому, стоя лицом к лицу с вами, он вдруг начинал смотреть куда-то в глубь самого себя».
«Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя, — говорил Чехов Щеглову. — Настолько, понимаете, выработать, чтобы это вошло прямо в привычку, сделалось как бы второй натурой».
Всю свою жизнь он работал над собой как над писателем, и все ему казалось, что он как писатель — «круглый невежда».
«Недовольство собой составляет одно из коренных свойств всякого настоящего таланта», — написал Чехов однажды артисту Свободину. Ему самому в высокой мере было присуще постоянное творческое недовольство.
«Я думаю, что если бы мне прожить еще 40 лет, — писал он в 1889 году, — и во все эти сорок лет читать, читать и читать, и учиться писать талантливо, т. е. коротко, то через 40 лет я выпалил бы во всех вас из такой большой пушки, что задрожали бы небеса. Теперь же я такой лилипут, как и все».
С годами его недовольство собою не ослабевало, а все усиливалось. Став уже знаменитым писателем, он говорит в письме к Суворину (декабрь 1889 года), что не написал еще «ни одной строчки которая в его собственных глазах «имела бы серьезное литературное значение… Мне надо учиться, учить все с самого начала, ибо я, как литератор, круглый невежда».
Всю свою жизнь он прожил, постоянно сдавая все более трудные экзамены перед своей совестью, непрерывно ставя перед собою новые, все сложные задачи.
Во всем, что относилось к труду, он был суров, непримирим. Как беспощадно отчитал он красавицу Лику Мизинову, с которой у него были очень нежные отношения полудружбы, полувлюбленности, когда она, взявшись за перевод, не выполнила работу к сроку.
«У Вас совсем нет потребности к правильному труду… В другой раз не злите меня Вашею ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их».
Отношение человека к труду было для него едва ли не важнейшим критерием оценки человека. Это же мы встречаем и в его творчестве.
Талант — это труд, талант — это ответственность; талант — это совесть. Литератор, писал Чехов в 1887 году своей «бабкинской» приятельнице Киселевой, — это «человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью».
Талант — это сила, стойкость.
Глубоко любя братьев, Чехов буквально заставлял себя не «поддаваться» их частым жалобам на трудную жизнь, на редакционные и иные неудачи, материальную нужду, удары по самолюбию, одиночество, тоску и т. д.
Он хорошо знал, конечно, что в жалобах Александра Павловича, бесконечно эксплуатируемого газетного чернорабочего, было немало и основательного. И все же нередко он стыдил его за слабость — в тех случаях, когда чувствовал в характере самой жалобы расслабление воли к труду.
Сам он никогда никому не жаловался.
А между тем вся жизнь его, с детства и до последних лет, была перегружена страданиями, лишениями, тяжелыми трудностями.
«В одном из писем к старику А. С. Суворину, — писал Горький, — Чехов сказал: «Нет ничего скучнее и непоэтичнее, так сказать, как прозаическая борьба за существование, отнимающая радость жизни и вгоняющая в апатию»… Для него еще в юности «борьба за существование» развернулась в неприглядной, бескрасочной форме ежедневных, мелких забот о куске хлеба не только для себя, о большом куске хлеба. Этим заботам, лишенным радостей, он отдал все силы юности, и надо удивляться, как он мог сохранить свой юмор».
«Сдержанность Чехова, — вспоминал Бунин, — свидетельствовала о редкой силе его натуры. Кто, например, слышал от него жалобы? А причин для жалоб было много. Он начал работать в большой семье, терпевшей в пору его молодости нужду, и работал мало того, что за гроши, но еще и в обстановке, способной угасить самое пылкое вдохновение: в маленькой квартирке, среди говора и шума, часто на краешке стола, вокруг которого сидела не только вся семья, но еще несколько человек гостей-студентов. Он долго нуждался и потом. Но никто и никогда не слыхал от него сетований на судьбу, и это вытекало не из ограниченности его потребностей: будучи на редкость благородно-скромным в своем образе жизни, он в то же время прямо-таки ненавидел серую, скудную жизнь… Он пятнадцать лет был болен изнурительной болезнью, которая неуклонно вела его к смерти… Больные любят свое привилегированное положение, часто почти с наслаждением терзают окружающих злыми, горькими, непрестанными разговорами о своей болезни, но поистине было изумительно то мужество, с которым болел и умер Чехов! Даже в дни самых тяжелых страданий часто никто не подозревал о них.
— Тебе нездоровится, Антоша? — спросит его мать или сестра, видя, что он весь день сидит в кресле с закрытыми глазами.
— Мне? — спокойно ответит он, открывая глаза, такие ясные и кроткие без пенсне. — Нет, ничего. Голова болит немного».
Все близкие Чехову люди преклонялись перед его моральной силой.
«Сильный мой человек», — писала ему О. Л. Книппер-Чехова. «Ты человек сильный, ты можешь все переносить молча», — говорила она ему в другом письме.
Но и эта сила вовсе не была «природная». Чехов тоже воспитал ее в себе, «нажил» трудом. Все, всe добывал он трудом и жертвами.
Он хорошо знал, что талант — это еще очень мало! И столь же хорошо знал он, что талант — это очень, очень много!
Есть у Чехова цикл рассказов о погибших талантах. Один из них прямо «посвящен» Николаю. Он так и называется «Талант» (1886). Изображена в нем среда художников, «подающих надежды», — сколько их наблюдал Чехов среди приятелей Николая! Это грустный и по-чеховски беспощадно трезвый рассказ.
«Коллеги, все трое, как волки в клетке, шагают по комнате, из угла в угол. Они безумолку говорят, говорят искренно, горячо; все трое возбуждены, вдохновлены. Если послушать их, то в их руках будущее, известность, деньги. И ни одному из них не приходит в голову, что время идет, жизнь со дня на день близится к закату, хлеба чужого съедено много, а еще ничего не сделано; что они все трое жертва того неумолимого закона, по которому из сотни начинающих и подающих надежды только двое-трое выскакивают в люди, все же остальные попадают в тираж, погибают, сыграв роль мяса для пушек…».
