– Прошу вас, – быстро сказал он, – извините меня. Я не оправдываюсь. Я так себя веду, потому что очень долго набирался смелости заговорить с вами. Понимаете… ваша музыка, она прекрасна, но иногда… не сердитесь только… немного незакончена. Мне кажется, что высокие частоты… неидеальны. Я бы не стал вам об этом говорить, но я сам немного играю и подумал, что мы можем помочь друг другу.

Наташа отошла на шаг. Ей было интересно и страшно. Она всегда ревностно защищала свою музыку, отказываясь обсуждать ее со всеми, кроме самых близких друзей. Смутное, но сильное недовольство собой она редко облекала в слова, как будто это вдохнуло бы в него жизнь. Она предпочитала загонять его подальше, прятать и от себя, и от других… а этот человек спокойно извлек его на свет.

– У вас есть предложения? – спросила она как можно язвительнее. Он достал из-за спины черный футляр и потряс им.

– Может быть, это наглость. Не думайте, что я считаю себя лучше вас. Но когда я слышал, как вы играете, я чувствовал, что мог бы дополнить вашу музыку. – Он расстегнул футляр. Там оказалась разобранная флейта. – Вы, конечно, можете счесть меня сумасшедшим, – торопливо продолжил он. – Вы думаете, что ваша музыка совсем не похожа на мою. Но я искал такой бас дольше, чем вы можете представить.

Он говорил очень серьезно, хмурясь при этом. Она упрямо смотрела ему в глаза, отказываясь поддаваться незваному гостю.

– Я хочу играть с вами, – сказал он.

Глупость какая. Мало того что он наглец каких поискать. Нельзя же играть джангл на флейте! Она так давно не видела традиционных инструментов, что вдруг ощутила déjà vu. Она увидела себя девятилетней девочкой, барабанящей по ксилофону в школьном оркестре. Флейта для нее означала жизнерадостную какофонию в детских руках или неизведанные поля классической музыки, закрытого мира, жестокого и красивого, дороги в который она не знала.

Удивительно, но тощий незнакомец сумел ее заинтересовать. Она хотела впустить его в дом и послушать его игру. Оценить, как флейта сочетается с ее басовыми партиями. Она знала, что некоторые скандальные инди-группы так уже делали: My Bloody Valentine использовали флейту. Результат оставил ее равнодушной – как и весь жанр в целом, – но сама идея не была невероятной. Наташа поняла, что заинтригована.

Но она вовсе не собиралась сдаваться. Ее жесткость была всем известна. Наташа не привыкла чувствовать себя обезоруженной. Сработали защитные системы.

– Слушайте, – медленно сказала она, – я не понимаю, почему вы считаете себя способным судить о моих треках. И зачем мне с вами играть?

– Попробуйте, – сказал он, и лицо его снова изменилось. Угол рта изогнулся в ухмылке, глаза сделались бесстрастными.

Наташа вдруг разозлилась на нахального ботана из музыкальной школы, хотя всего мгновение назад была им очарована. Она поднялась на цыпочки, чтобы оказаться вровень с ним, приподняла бровь и сказала:

– Нет.

И захлопнула дверь.

Наташа поднялась по лестнице. Окно оставалось открытым. Она встала рядом, глядя на улицу и стараясь, чтобы ее нельзя было заметить снаружи. Человек ушел. Она вернулась к синтезатору и улыбнулась.

«Ну что, чудила, – подумала она, – посмотрим, что ты там умеешь».

Она немного уменьшила громкость и вытащила из своей коллекции новый ритм. На этот раз барабаны загрохотали, словно из ниоткуда. Бас ворвался чуть позже, дополняя и оформляя звуки снейр-барабана фанковыми аккордами. Она добавила несколько криков, обрывков медных духовых, закольцевала трубу. Верхние частоты звучали приглушенно. Она звала человека за окном, задавая ему ритм.

Фраза повторилась один раз, второй. И тут, медленно поднимаясь вверх, с улицы послышалась тонкая мелодия, которая следовала за ритмом ее музыки, преображая ее, немного изменяясь на каждом витке. Он стоял под окном, прижимая поспешно собранную флейту к губам.

Наташа улыбнулась. Он доказал, что имеет право на самоуверенность. Иначе она была бы страшно разочарована.

Она убрала все лишнее, оставив только ритмический узор, и закольцевала его. Теперь она стояла и слушала. Флейта порхала над барабанами, дразнила их, едва прикасаясь, и тут же превращалась в цепочку стакатто. Она зависала между барабанами и басом, то завывая сиреной, то запинаясь морзянкой.

Наташу, конечно, это не потрясло. Но, по крайней мере, впечатлило.

Она закрыла глаза. Звуки флейты взлетали и ныряли, облекали плотью скелет ее ритма так, как ей самой никогда не удавалось. В этой музыке кипела нервная жизнь, сверкала, оживляя бас, танцуя с мертвым ритмом. Обещала что-то.

Наташа кивала. Ей хотелось слушать и слушать, хотелось напоить свою музыку этой флейтой. Она сардонически улыбнулась. Значит, придется признать поражение. Пока он вел себя прилично, не глядя на нее так, как будто знает о ней все, она согласна была признаться, что хочет слушать его еще и еще.

Наташа тихо спустилась по лестнице и открыла дверь. Он стоял в нескольких футах от нее, прижимая флейту к губам и глядя на ее окно. Увидев ее, он остановился и опустил руки. Ни тени улыбки. Тревожный взгляд.

Она наклонила голову и искоса взглянула на него. Он ждал.

– Ладно, беру. – Он наконец улыбнулся. – Я Наташа. – Она ткнула себя пальцем в грудь.

– Пит, – сказал он.

Наташа посторонилась, пропуская Пита.

Фабиан снова набрал номер Наташи. Занято. Он выругался и бросил трубку. Развернулся и двинулся неизвестно куда. Он поговорил со всеми знакомыми Савла, кроме Наташи, а ведь Наташа была важнее всего.

Фабиан не сплетничал. Узнав об отце Савла, он тут же сел на телефон, не успев даже осознать, что делает, и принялся рассказывать новость всем. Потом бросился за газетой и продолжил обзванивать знакомых. Но это были не сплетни. Он ощущал груз ответственности. Именно это от него и требовалось.

Он натянул куртку и собрал дреды в хвост. Хватит. Надо поехать к Наташе и рассказать ей лично. От Брикстона до Ледброук-Гроув далековато, но как приятно будет подставить лицо холодному ветру и подышать свежим воздухом. Дома ему было плохо. Он несколько часов звонил по телефону, раз за разом повторяя одно и то же: «Седьмой этаж, подумать только… эти уроды не дают с ним поговорить». Новость как будто въелась в стены. Смерть старика сочилась из кирпичей. Фабиану хотелось простора. Надо было прочистить голову.

В карман он сунул газетный лист. Нужную статью он затвердил наизусть: «Короткой строкой. Вчера в Уиллсдене, на севере Лондона, скончался человек, выпавший с седьмого этажа. Полиция не раскрывает подробностей. Сын погибшего помогает следствию». Обвинение, сквозившее в последней фразе, Фабиану не нравилось.

Он вышел из комнаты в грязный общий коридор. Наверху кто-то орал. Грязные разномастные коврики всегда его раздражали, но сегодня просто взбесили. Вытаскивая велосипед, он смотрел на грязные стены и сломанные перила. Этот дом его угнетал. Фабиан с облегчением распахнул дверь.

Фабиан очень неаккуратно обращался с велосипедом. Бросал на асфальт, небрежно прислонял к стенам. И сейчас он неуклюже взгромоздился на него и выбрался на дорогу.

Народу на улице было полно. По субботам люди спешили на Брикстонский рынок или неспешно возвращались, нагруженные дешевой яркой одеждой и пакетами фруктов. Громыхали поезда, перекрывая звуки соки, регги, рейва, рэпа, джангла и хауса и крики: обычная рыночная суета. На углах, вокруг музыкальных магазинов, толпились руд-бои в дурацких брюках, сталкивая кулаки в знак приветствия. Бритоголовые парни в обтягивающих футболках, с ленточками «СПИД», направлялись к Брокуэлл-парку или к кафе «Брикстониан». Под ногами валялись обертки от бутербродов и телепрограммы. Светофоры работали как придется, пешеходы толпились на тротуарах, как самоубийцы, готовые в любую секунду броситься в малейший просвет. Машины злобно гудели и уносились прочь. Люди безразлично смотрели на них.