С самой коронации Елизавета II с опаской относилась к бесцеремонному вмешательству телекамер. Своими опасениями она поделилась с Иденом в письме, отправленном перед визитом в Америку: “Хуже всего телевидение, но, наверное, когда привыкаешь, оно уже не так ужасно, как на первый взгляд” (105). Еще предыдущим летом она приняла решение впервые выступить с рождественским обращением по телевидению, а не по радио, изменяя ему как раз в двадцать пятую годовщину первого радиовыступления своего деда, короля Георга V. За несколько дней до отправки в Канаду она даже прорепетировала с телесуфлером в импровизированной студии Букингемского дворца. Режиссером выступал Филипп, который и уговорил королеву испытать (106) хитроумный прибор, зачитав свою старую речь. Сперва получилось слишком монотонно, но Филипп внес замечания, и речь зазвучала, по общей оценке, “живее” (107) – добавились улыбки и кивки в нужные моменты.
Канадская трансляция послужила генеральным прогоном перед прямым эфиром 25 декабря, однако Елизавета II все равно волновалась. На ее счету это было уже шестое рождественское обращение. С самого начала они готовились без правительственных “подсказок”, давая монарху возможность раз в год гарантированно обратиться к народу напрямую. Королева всегда подходит к этому наставлению с большой ответственностью, делая в нем упор на веру и чувство долга, внушая народу приверженность высоким идеалам и вдохновляя на благие начинания. Как правило, к речи прикладывают руку личные секретари, однако основная часть сочиняется не один месяц в тесном сотрудничестве с Филиппом и зачастую объединяется какой-то конкретной темой, связанной с событиями уходящего года.
В телевыступлении 1957 года Филипп принимал особенно активное участие (108) и даже привлек своего знакомого с BBC Энтони Крэкстона. Выбрав в качестве студии сандрингемскую Долгую библиотеку за отличную акустику, они поставили там маленький письменный стол на фоне стеллажа с рождественскими открытками и семейными фотографиями. Микрофон прятался в композиции из остролиста на столе, для съемки установили две телекамеры с суфлером.
Готовясь, королева не только тренировалась (109) читать ползущие по экрану крупные строки, но и посмотрела обучающий фильм, снятый диктором BBC Сильвией Питерс. Однако даже после трех репетиций Елизавета II признавалась одному из гостей на праздничном вечере для персонала в Виндзорском замке: “Мой муж, кажется, открыл секрет, как расслабляться перед камерой. А я по-прежнему волнуюсь, потому что для меня это все еще загадка” (110). За несколько дней до передачи (111) Крэкстон сорок пять минут репетировал с королевой текст строчку за строчкой.
Ее величество говорила семь минут (112), периодически поглядывая на лежащую перед ней стопку бумаг и переворачивая страницу. Время от времени она улыбалась краем губ и сжимала руки в ключевые моменты. Телевидение, говорила она, должно “приблизить ее к народу” и сделать ежегодное обращение к жителям Британии и стран Содружества “более душевным и личным”. В то же время она предупреждала о коварстве технических новинок, поскольку “все вокруг стремительно меняется”, вызывая у людей растерянность, “ведь непонятно, что хранить, а что выбросить, как воспользоваться благами нового, не растеряв то хорошее, что имелось в старом”.
Сами по себе “нововведения” не беда, продолжала она. “Беда в недальновидных людях, которые бездумно выбрасывают на свалку вековые идеалы, словно вышедшие из строя механизмы”. Чтобы поддержать оказавшиеся на грани исчезновения “основополагающие принципы”, потребуется, по словам королевы, “особое мужество <…> поднимающее нас на защиту всего правильного, всего истинного и искреннего. Нам понадобится мужество, помогающее противостоять незаметному действию яда цинизма и показать миру, что мы не боимся будущего”.
“Я не могу повести вас на бой, – подытожила Елизавета II. – Но я могу сделать кое-что другое. Подарить вам свое сердце, свою преданную любовь к этим древним островам и ко всем народам нашего братства наций”. Переходя к рождественским пожеланиям, она мельком посмотрела на мужа, стоящего за одной из камер (113), и улыбнулась зрителям сияющей улыбкой.
Выступление, согласно подсчетам, посмотрели тридцать миллионов человек, и пресса, особенно в Соединенных Штатах, провозгласила его достойной отповедью критикам, “пост-олтрингемской королевской речью” (114). По оценке “The New York Times”, Елизавета II держалась “естественно и свободно” (115). “Она продемонстрировала все свое обаяние, изящество и простоту, – писал лондонский обозреватель из “Daily Express”. – Я растрогался <…> до слез” (116). Гарри Трумэн назвал милым замечание о “недальновидных людях”: “До утраты идеалов еще далеко, но мы определенно начинаем о них забывать” (117).
Ни одно рождественское обращение за пять десятилетий не вызывало такого резонанса и не имело такого на удивление мрачного подтекста. “Окончательный вариант на самом деле принадлежит Филиппу” (118), – писал позже Крэкстон. Однако по сути это был результат обмена мнениями между королевой и ее супругом. Она всегда старалась высказывать только то, с чем была внутренне согласна, даже слово “очень” не произносила, если считала его лишним. Поэтому ее клятва в верности народу и призыв “подняться на защиту всего правильного” несомненно шли от сердца, как и глубокая духовность, которой было проникнуто выступление.
Год спустя правительство впервые разрешило сделать телетрансляцию церемонии открытия парламента. (Оно отказалось от телесъемок в 1957 году, когда королева объявила об инициированной Макмилланом и его министрами реформе – учреждении пожизненного пэрства, позволяющего женщинам заседать в палате лордов.) Открытие парламента, как одно из величайших британских торжеств, не менее зрелищно, чем любое событие королевского календаря, а значит, подходит для телевидения. Кроме того, оно напоминает о королевской роли “венца парламента”, собирая вместе палату общин, палату лордов и монарха, когда королева зачитывает правительственную законодательную программу.
Сама церемония построена на вековых традициях и ритуалах. Проводится она неизменно в помещении палаты лордов с ее богато украшенными сводами, витражами и вычурной резьбой.
Накануне церемонии из Тауэра в Букингемский дворец привозят имперскую церемониальную корону и церемониальный меч XVII века, чтобы королева привыкла к почти полуторакилограммовой тяжести на голове. Вечером она обычно садится за свой рабочий стол в этом подбитом фиолетовым бархатом венце, сверкающем тремя тысячами бриллиантов. Был год, когда дворецкий увидел (119) ее величество за разбором документов в короне и розовых домашних тапочках.
Утром церемонии запряженная лошадьми карета везет корону и меч, а также церемониальную шапку из алого бархата с горностаевой опушкой по Мэлл к зданию парламента. Вторая карета везет золотые булавы. Елизавета II называет эти символы королевской власти “рабочей экипировкой” (120) и следит за тем, чтобы лицевая часть короны, с огромным рубином “Черный принц” и бриллиантом “Куллинан II”, была обращена в карете вперед. “Главное – запомнить одно, – подмигнув, сказала она королевскому ювелиру Дэвиду Томасу перед его первой поездкой в Вестминстерский дворец с бесценным грузом. – Где лошади – там перед” (121).
В длинном белом платье, драгоценной цепи ордена Подвязки, длинных перчатках и бриллиантовой диадеме королева вместе с принцем Филиппом, как всегда облаченным в адмиральскую форму, следуют в Ирландской церемониальной карете с четверкой лошадей к Вестминстерскому дворцу в сопровождении гвардейской кавалерии. В Зале для облачений, расписанном фресками на сюжеты артуровских легенд, королева надевает пяти с половиной метровую мантию из алого бархата и корону.
Палата лордов, неизменно битком набитая, напоминает пеструю клумбу. На скамьях восседают пэры в красных мантиях с белой меховой оторочкой по вороту (в 1958 году их ряды впервые пополнились пятнадцатью пожизненными пэрами, в том числе четырьмя женского пола), военные в мундирах, духовенство в церковном облачении и послы во фраках. На большом красном пуфе, олицетворяющем “мешок с шерстью”, пытаются уместиться судьи в париках и черных мантиях.
