Из райцентра Аксу-Аюлы и Каркаралинска спешно прибыли два коммунистических отряда. «Мятежников» – 19 невооруженных человек – расстреляли. Причем Бабжанов сам застрелил своего личного врага – бывшего председателя аулсовета, его отца и брата, а жену изнасиловал. (Потом женщину ранили, отрезали ей груди и бросили умирать на тело мужа.) В назидание другим каратели, представленные партийно-комсомольским активом района, запретили хоронить трупы.

Расстреливали «восставших» и в соседних аулах, обвинив их в том, что не желают платить налоги и прячут скот.

В местности Беркутты чекисты зарубили шесть человек, «трупы не были убраны». В Абралинском районе в отместку за то, что «бандиты» задержали трех фельдъегерей, отряд «собрал все оставшееся в ауле население, состоявшее почти исключительно из женщин (старух) и детей, выстроил их и расстрелял из пулемета». Точно так же действовали и в других местах, за что командиры отрядов вскоре были награждены именными наганами.

Когда впоследствии этим делом стал заниматься Карагандинский оперсектор ОГПУ, выяснилось, что «вооруженного восстания в Шетском районе не было. Происходили отдельные безоружные выступления… Вооруженных банд, формировавшихся, оперировавших на территории Шетского района, в апреле не было…» И далее: «Произведенные отдельными работниками Шетского райотделения ОГПУ и районными партработниками самочинные расстрелы арестованных в разных аулах безоружных 36 граждан Шетского района произошли по вине Сычева (начальника райотдела ОГПУ)…».[306]

Сычев на следствии оправдывался тем, что так приказал ему действовать начальник Семипалатинского оперсектора ОГПУ Бак, «бомбивший» своих подчиненных директивами вроде следующей: «Число арестованных баев вас ни в коем случае не должно смущать… Повторяю, что вы сейчас должны взять самую зверскую линию».

«Зверскую линию»… Знакомые слова. Именно такие же в тот год часто употреблял Голощекин. В секретных телеграммах на «места» он требовал «произвести зверский нажим», чтобы «ликвидировать позорное отставание в заготовках»…

А жертвы этого «зверского нажима», расстрелянные и зарубленные без суда и следствия по степям, наверняка до сих пор числятся в чекистской отчетности как «бандиты» и «контрреволюционеры», восставшие против колхозного строя…

Хозяйство степняков рушилось, казахи сотнями тысяч откочевывали в другие края. Бежали подальше от колхозов… По данным Госплана, в 1930 году откочевало 121,2 тысячи человек, а в 1931 году – уже 1 миллион 74 тысячи человек. Такого еще не бывало. Между тем партаппаратчики продолжали проводить свою линию и хвастаться успехами.

В октябре 1931 года второй секретарь крайкома Измухан Курамысов говорил:

«…Вдвойне непонятны, вдвойне непростительны хныканье, мягкотелость отдельных наших коммунистов, даже активистов, что с Казахстаном неладно, якобы есть элементы какой-то деградации, якобы будущее Казахстана неясно и т. д. Это пустая болтовня досужего человека…

Конечно, уменьшение поголовья скота есть, но виноват – бай. …Иногда и середняк под агитацией баев и кулаков поддается панике и тоже растранжиривает свой скот».

Курамысов заключил свой доклад весьма торжественными словами:

«Мы, коммунисты-националы, можем и должны гордиться тем, что были участниками великого исторического процесса, были одним из винтиков нового строительства, нового пьедестала, на который нам удалось поднять трудящихся казахов. Мы были участниками выкорчевывания, преодоления всех кошмарных наследий царизма. И пусть себе плачут разные алашординцы… Пусть они бьют себя в грудь и говорят: «Я люблю казахов». Пусть результаты существования советского Казахстана и сами трудящиеся казахи скажут, кто больше сделал для Казахстана и казахов».[307]

К концу 1931 года в республике было коллективизировано 65 процентов хозяйств. Начались холода. Для согнанного в кучу скота помещений не было. Коровы, овцы, лошади, свиньи дохли от голода и холода.

Одно непонятно, чего больше было в этом организованном развале – головотяпства или издевательства над здравым смыслом и людьми.

…Меркенский мясосовхоз загнали в горы, на высоту двух с половиной тысяч метров, где прежде пасли скот лишь в короткие летние месяцы. Зимой на этом плато бушевали бураны и выпадали полутораметровые снега.

Народ разместили в нескольких холодных тесных домиках, в бараках-полуземлянках и строениях из дерна, насквозь продуваемых ветрами. Для половины согнанного скота места под крышей не нашлось. Да и тот скот, что был вроде бы пристроен, мерз в щелястых помещениях, сбивался в кучу, затаптывал слабых животных. Однажды за ночь 28 голов скота оказались «замятыми». В прошлую зиму в этом совхозе и близлежащих колхозах пало множество скота, зима 1931-1932 годов оказалась еще страшней.

Переход на оседлость был не только не подготовлен никоим образом, но и проводился в спешном порядке, будто мобилизация на войну. Основное количество хозяйств, по плану, должно было осесть в 1931 и 1932 годах. Пленум крайкома, состоявшийся в феврале 1931 года, потребовал, чтобы при проведении оседания колхозные поселки создавались бедняками и середняками различных родов. На практике это вылилось в переселение казахов внутри своего огромного по территории края. Колхоз, по требованию руководящих инстанций, должен был быть непременно крупным и объединять несколько родов. Естественно, каждый род старался устроиться на новое жилье поближе к свшм местам, отсюда и споры, и неурядицы, и обиды.

В Баянаульском районе, щедротами природы не обделенном, народ загнали на солончаки и голые камни. Ни питьевой воды, ни кормов для скота, ни кошар. Не успели кочевники слезть с верблюдов, как уполномоченные уже отрапортовали о крупной победе на фронте оседания. Активист Арапов из колхоза «Жана шаруа» писал в газету, адресуя свое послание прокурору республики:

«Дайте воды! Вода вся вышла. Земля – голые камни. Копали колодцы глубиной в девять метров, воды нет…»

Этот колхоз четырежды перебрасывали с одной точки оседания на другую – то же самое творилось повсюду…

Черный смерч разрухи уже вовсю свирепствовал в степи, грозя опустошением и смертью, а Голощекину если что и внушало тревогу, то лишь невыполнение того или иного планового показателя, спущенного центром. Его высказывания той поры отличаются еще большим, чем прежде, цинизмом.

Осенью 1930 года Молотов запросил его о причине массовых откочевок из Западного Казахстана.

– Желание баев, и только! – не мудрствуя, ответил первый секретарь крайкома.

В 1931 году, когда сотни тысяч казахов были вынуждены бежать от надвигающейся гибели, Голощекин нагло и спокойно вещал»

«Казах, который никогда не выезжал из своего аула, не знал путей своего кочевания, теперь с легкостью переходит из района в район внутри Казахстана, включается в русские, украинские колхозы, переходит на работы, на хозяйственное строительство в Приволжье и Сибирь. Конечно, этот переход изменяет хозяйство, изменяет быт, разрушает старый быт, рушится старое хозяйство. Не без уронов. Одни – националисты – видят в этом исключительно мрачную сторону, разрушение хозяйства, другие – «левые» фразеры – видят в этом одну контрреволюцию… В основном идет перестройка быта»[308]

На собрании в Казахском коммунистическом университете он заявил:

«Оппортунисты – вольные или невольные агенты классового врага – говорят: мы, мюл, разоряем хозяйство. Стоит присмотреться к любому колхозу, хозяйству колхозника и сравнить не только с дореволюционной эпохой, но и с тем, каким оно было 2-3 года назад, чтобы понять всю вздорность и вредительство этих высказываний. Надо помнить, что нет расслоения деревни; в то время, когда в прошлом эксплуатация помещика, кулака, капиталиста действительно миллионы людей ввергла в нищету, обрекала на голод, закабаляла, – сейчас этого нет и не может быть».[309]