Около миллиона казахов погибло голодной смертью в Туркестане, а «кремлевский мечтатель» как бы и не заметил этого. Небывалый голод угрожал разразиться в России (уже весной 1921 года всем было ясно, чем обернется страшная засуха при полном отсутствии хлебных запасов в разоренной стране), но Ильич и не думал беспокоиться по этому поводу. Его заботило лишь одно – любым способом удержать власть и устроить мировую революцию на средства, награбленные в России. Но вот уж что не прошло мимо его мечтательного прищура, так это попытки русской общественности, той, что еще не погибла в большевистском погроме, помочь хоть как-то обреченным на голод людям.

В июне 1921 года ряд экономистов, кооператоров, аграрников и врачей предложили правительству сотрудничество для помощи голодающим. Выбрали делегацию в Кремль. Но ни председатель Совнаркома, ни нарком земледелия делегатов не приняли. Когда все же дело дошло до создания Комитета помощи голодающим, еще один гуманист, нарком здравоохранения Семашко, высказался против существования комитета. Остроумные кремлевцы, собрав в оскорбительное слово начальные слоги фамилий руководителей комитета – Прокоповича, Кусковой и Кишкина, называли комитет «Прокукишами» или «Кукишами». Ленин использовал имена руководителей, чтобы договориться о продовольственной помощи с американцами. Установив таким образом отношения с капиталистическими странами, он тут же велел разогнать и арестовать всех в комитете, кто не принадлежал к «коммунистической ячейке» (61 человека из 73). 26 августа 1921 года он подробно инструктировал Сталина и других членов Политбюро: «…распустить «Кукиш»… Прокоповича сегодня же арестовать… Напечатаем завтра же пять строк короткого, сухого «правительственного сообщения»: распущен за нежелание работать. Газетам дадим директиву: завтра же начать на сотни ладов высмеивать «Кукишей». Баричи, белогвардейцы хотели прокатиться за границу, не хотели ехать на места… Изо всех сил их высмеивать и травить не реже одного раза в неделю в течение двух месяцев».[279] «Коллективный пропагандист и агитатор» дружно заработал: Демьяну Бедному, Яше Зубу и другим только дай задание…

Писатель М. Осоргин вспоминал: «Несколько дней оказалось достаточно, чтобы в голодные губернии отправились поезда картофеля, тонны ржи, возы овощей из центра и Сибири, как в кассу общественного комитета потекли отовсюду деньги, которых не хотели давать комитету официальному… Члены комитета посетили патриарха Тихона, который благословил их деятельность и обратился с Воззванием о помощи голодающим. Октябрьская власть должна была убить комитет прежде, чем он разовьет работу. В Приволжье погибло пять миллионов человек, но политическое положение было спасено».[280]

Таким образом, если в 1891 году, будучи помощником присяжного поверенного, Владимир Ильич лишь приветствовал и пропагандировал народный голод, то после 1917 года, став председателем Совнаркома, он раскрыл все возможности, таящиеся в этом «прогрессивном явлении», и довел Россию до самого страшного в ее тысячелетней истории голода.

М. Горький, признававшийся, что разделяет «теорию Ленина» (имелось небольшое расхождение касаемо интеллигенции), написал в 1922 году, как раз после самого свирепого в России мора, статью «О русском крестьянстве» – наиболее безжалостное, как заметил М. Геллер, осуждение русского народа, когда-либо написанное русским писателем. «Буревестник революции» смотрел в дали светлого будущего: «…вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень – все те, почти страшные люди… и место их займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей».[281]

Певец бродяг, предпочитавший брать в жены миллионерш, считал политику Ленина по отношению к крестьянству излишне уступчивой.

Иосиф Виссарионович Сталин, совершенно справедливо названный «лучшим ленинцем», в 1929 году, быть может, собрался немного поправить своего учителя…

Шестьдесят лет назад телетайпов еще не существовало и провинциальные журналисты, приникнув к репродуктору («Говорит Москва!»), ловили на слух печатные директивы, дабы, не дожидаясь телеграфа, поскорее дать народу, истомившемуся без руководящих партийных указаний, свежие постановления центра.

Поэтому 7 ноября 1929 года, публикуя статью тов. Сталина «Год великого перелома», в которой, разумеется, важно было всякое слово, каждая запятая, казахстанская республиканская газета «Советская степь» сопроводила ее следующим замечанием:

«Статья тов. Сталина передавалась по радио. Слышимость была очень плохой. Есть пропуски и возможны искажения. Статья будет помещена вторично по получении телеграфной передачи».

Товарищ Сталин предрекал колхозам и совхозам, как совершенно ясное и очевидное, «величайшую будущность» и «чудеса роста».

«В истории человечества впервые появилась на свете власть – власть Советов, которая показала на деле свою готовность и способность оказывать трудящимся массам крестьянства систематическую и длительную производственную помощь…

Новое и решающее в нынешнем колхозном движении состоит в том, что в колхозы идут крестьяне не одиночными группами, как это имело место раньше, а целыми селами, волостями, районами, даже округами…» – писал мудрый Коба, усмехаясь в усы и хорошо понимая свое грубое, издевательское иезуитство. Ведь этот деланный оптимизм, предназначенный для воодушевления народа, сопровождался совершенно секретными директивами аппаратчикам на местах – насильно загонять людей в колхозы селами, волостями, районами и округами (а практически республиками и всей страной). Обнародованная же публикация, с презрением попирающая всякий здравый смысл – с чего бы это вдруг народ толпами ринулся в колхозы?! – предписывала всем восторгаться этому насилию, названному «великим», и вслед за вождем называть его «небывалым успехом» и «важнейшим достижением советской власти».

Сталин лукавил и в том, что 1929 год назвал годом великого перелома. Некоторое оживление колхозного строительства в течение десяти месяцев было только началом, спичкой, поднесенной к стогу сена, подъемом топора, которым надлежало хрястнуть по позвоночнику. Настоящий перелом еще предстоял – в оставшиеся два месяца 1929 года и в последующие месяцы начала 1930 года. Статья была сигналом к развязыванию небывалого доселе в истории насилия над всем народом.

Не прошло и двух недель, как на собрании партийного актива Алма-Аты (которая к тому времени стала столицей) Измухан Курамысов, второй секретарь крайкома, давал отпор людям, почуявшим в разгорающейся кампании недоброе. Его доклад вышел в газете под заголовком «Мы обеими ногами стоим на ленинской платформе партии», но, пожалуй, еще характернее был подзаголовок – «Великодержавный шовинизм и местный национализм смыкаются с правым уклоном». Курамысов спорил с доводами анонимного члена партии, назвавшегося именем Сарман, который прислал письмо из Ташкента. Сарман возражал против того, что лучшие земли отдаются под совхозы – лишь бы, как он писал, «чтобы обеспечить попавших в затруднительное положение русских».

«Какая разница между нынешними руководителями казахами, открывающими путь для переселенцев, и Абулхаир-ханом 18-го века?» – задавался он вопросом.

Однако, заметим в скобках, в те годы добровольна никто в Казахстан не стремился, зато спецпереселенцев, а не переселенцев, гнали в казахские степи под дулами милицейских и чекистских винтовок, и гнали отнюдь не на лучшие земли, а рыть шахты, рудники, строить дороги, заводы и т. д.

Следующий вопрос Сармана бил в самую точку новой кампании:

«Законы истории порождают классы, которые проходят определенную ступень развития; куда на гибель ведете казахов, еще не изживших родовых пережитков?»

Что же ответил Курамысов?

«Мне, товарищи, очень неудобно выпускать против такого негодяя самого Ленина и доказывать правоту Лениным. Мне очень этого не хочется, это было бы издевательством над Лениным, в котором пусть изощряются правые, старающиеся подстричь, причесать Ленина под Бухарина… Но мне кажется, что об этом уже высказались казахские трудящиеся массы, беднота и середняки, которые сами идут в колхозы, сами создают основы социализма…»