Сообщения с мест о проведении конфискации были противоречивыми. Скажем, из Алма-Атинского округа телеграфировали, что день объявления декрета о выселении крупных баев превратился в праздник; семипалатинцы же принялись за конфискацию еще до разрешения крайкома и захватили «не только бая вообще, но и середняков, и в этом заключается их политическая ошибка». Бывало, аулсовет выдавал баю справку о том, что «он является хорошим человеком и населению никакого вреда не приносит», случалось и наоборот: люди требовали поймать сбежавших баев и немедленно объявить их бандитами и «уничтожить на месте» – боялись, что бывшие хозяева отомстят им.
На Шестой конференции, как мы помним, Дж. Садвокасов призывал хорошенько прощупать баев и снабдить бедноту их сельскохозяйственным инвентарем. Сколько же изъяли у богачей орудий труда? Историки не сообщают никаких точных данных, обходясь одним словом: «много». Некоторые подробности содержит периодика. Так, «Советская степь» писала 13 ноября 1928 года:
«КОНФИСКАЦИЮ ЗАКАНЧИВАЮТ» (Актюбинский округ)
По предварительным данным с мест, у 60 баев-полуфеодалов конфисковано 14 839,5 голов скота (в переводе на крупный). Кроме того, изъяты сельхозинвентарь и разное имущество, как-то: юрт 16, землянок (!) 11, сенокосилок 6, конных грабель 4, лобогреек 7, бункеров 3, ковров 26, кошм 26 и т. д.».
Как видим, не у каждого злейшего полуфеодала-эксплуататора были в хозяйстве сенокосилка и лобогрейка, да и ковров-то с кошмами не густо было. Если чем и владели, то лишь скотом…
Вскоре Ф.И. Голощекин подводил итоги конфискации – сначала выступил в «Правде», а затем в «Советской степи». Свою статью от 3-4 декабря он назвал «Октябрь в казахском ауле». По-видимому, основательно уверившись в своих теоретических способностях, о чем ему без устали пели крайкомовские подхалимы, Филипп Исаевич вполне серьезно писал:
«Этот опыт интересен еще и тем, что впервые в истории (выделено мной. – В.М.) мы проводим конфискацию скота, что значительно труднее и сложнее, чем конфискация земли».
Надо же, впервые в истории! Вот уж историческое достижение… Сколько веков существовали кочевые народы, столько и угоняли друг у друга табуны лошадей и баранов, не подозревая, конечно, что это можно назвать не грабежом, а конфискацией. Трудности же и сложности этого грабежа заключались не более чем в пересчете скота да в вызнавании, в какую долину или горную расщелину отогнал бай от грабителей свое стадо…
«Вся кампания проводилась казахской частью нашей организации. Казахские коммунисты выдержали революционный экзамен, твердо стояли на революционном посту, – писал Филипп Исаевич. – Некоторые баи говорили: «Мы пользовались авторитетом, но советская власть оказалась хитрее нас. Она подкупила бедноту нашим же скотом и уничтожила наш авторитет». На самом деле – дело совсем не так. Бай подкупал скотом…»
Наверное, так оно сначала и было. Тогда, выходит, бедняков подкупали дважды – и второй раз успешнее, так как советской власти, конечно же, было не жалко вообще байского скота. Экспроприация была проведена руками бедняков – и в награду те получили байский скот, который или проели тут же, или отдали властям обратно через год-другой во время сплошной коллективизации. Испробованный еще при военном коммунизме метод разрушения устойчивого и налаженного товарного хозяйства пригодился и впоследствии, когда постановлением правительства под видом хлебной ссуды бедноте выдавалось 25 процентов конфискованного у «кулаков» зерна – из тех потайных запасов, на которые указывал бдительный бедняк, зорко досматривая – вместо того, чтобы работать – за своим трудолюбивым и запасливым соседом…
3 октября «Советская степь» напечатала заметку из Челкара «Баи ходатайствуют»:
«Подлежащие выселению баи частью проявляют пассивное противодействие, отвлекая внимание батраков от конференций бедноты. Часть баев-полуфеодалов как бы примирилась с конфискацией, но усиленно ходатайствует перед уполномоченными об оставлении в местах прежнего жительства. Ходатайства отклоняются».
Судя по газете, конфискация не вызвала никакого сопротивления и прошла почти бескровно, за исключением одного убийства и нескольких нападений на уполномоченных.
«Головокружительный скачок – и «последние» становятся первыми!» – восклицал Голощекин в статье к восьмой годовщине республики, опубликованной 4 октября 1928 года.
Через две недели он выступал на собрании столичного партактива и вновь пространно теоретизировал о неумолимом нарастании классовой борьбы:
«Многие представляют себе дело таким образом: каждый-де новый шаг в социалистическом строительстве, в расширении базы его дает нам смягчение классовых противоречий.
Неверное представление, наоборот, каждый наш шаг… одновременно неизбежно (!) вызывает обострение классовых противоречий, классовой борьбы внутри Союза с нэпманом, с кулаком в особенности. Это, товарищи, нужно усвоить.
…Баи борются за свое положение всеми силами. Баи провоцируют бедняка: «Сначала, мол, меня оберут, а потом и тебя»… Конфискация породила жесточайшую классовую борьбу в ауле… Это и понятно: кампания по конфискации есть экзамен, я бы сказал, классовый огонь, которым закаливается казахская часть организации» .[205]
«Прекратилась ли классовая борьба после конфискации 700 полуфеодальных хозяйств? – спрашивал Голощекин на кзыл-ординском общегородском партсобрании в декабре и отвечал: – Нет, и даже больше того – следует ожидать обострения классовой борьбы, ибо… бай все-таки остался».
Он назвал разговоры о разорении казахского аула явным оппортунизмом.
«Ну, очень может быть, – продолжал Филипп Исаевич, – что какой-нибудь батрак, который получил голов 15 этих баранов, за десятки лет недоедания и решится съесть 1-2 баранов (смех). Скажите, пожалуйста, на милость, какой здесь грех?.. Некоторые трудности будут, но мы их быстро преодолеем, если подойдем к этим бедняцким хозяйствам с кредитом, помощью, советом…» .[206]
К тому времени уже начались первые откочевки казахов – в астраханскую степь, в Сибирь, в Узбекистан и другие края. И, по всей видимости, бежали не только баи, спасавшиеся от конфискации, но и те так называемые зажиточные скотоводы, которых обещали не трогать. Пока обещали-а что там завтра будет, никто не знал. Крестьянина, скотовода зажимали со всех сторон: сдавай хлеб, плати налоги, подписывайся на крестьянский заем. Не сдаешь, недоплачиваешь, не подписываешься – стало быть, ты враг революции. Перегибы постепенно становились обыденным явлением. Разумеется, перегибщиков обличали, но как-то мягко и снисходительно, дескать, ну что особенного, погорячился, бывает, зато с классовым чутьем все в порядке.
Да и как не допустить перегиба какому-нибудь горячему молодому уполномоченному, которому уже внушено, что «все в равной степени ответственны перед мировой революцией»[207] и который каждый день слышит у себя в ячейке или читает в газете примерно такое:
«Кулак и спекулянт самые злейшие и самые опасные враги. В борьбе с ними не может быть никаких церемоний… Мы не можем сейчас допустить, чтобы кучка отъявленных врагов советской власти набивала себе карманы, играя на срыве хлебозаготовок».[208]
Или – о крестьянском займе:
«Лозунг» кампании уже брошен т. Калининым: не меньше облигации на каждое крестьянское хозяйство. Этот лозунг даже в казахстанских условиях вполне осуществим».[209]
Печать без устали лепила облик врага. Заголовки кричали:
– Кулак вредит бедноте;
– Кулацкое гнездо (почему-то слово «гнездо», то есть, по сути, «дом, семья» внушало особую ненависть. – В.М.);
– Кулак скрывает хлеб;
– Кулацкая сверхэксплуатация;
– Шакалы Голодной степи (начался суд над байско-кулацким товариществом «Земля и труд»);
