Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Сильные продолжали бороться, вступая в подпольные организации Сопротивления. Среди них был дрезденский художник Фриц Шульце. Он отдал свое искусство и сердце коммуниста борьбе с фашизмом. Сначала тюрьма, потом концлагерь и — казнь.

Многим художникам, чьи прогрессивные взгляды были известны, запрещалось заниматься искусством. Гестаповцы могли войти в любую мастерскую без стука, чтобы проверить, не нарушает ли художник этот запрет.

Ганс Грундиг, пламенный коммунист и талантливый художник, не мыслил себе жизни без борьбы с нацизмом. Его искусство до последнего штриха отдано этой гуманной цели. И у него выбили кисти из рук. Ему и его жене Леа Грундиг запретили творить. Они делали это тайком и создали в подполье свои графические листы, которыми выходили на поединок с варварством.

Таились, картины закрывали беспечными рисунками, прятали на антресолях, голодали, но вместо хлеба добывали бумагу и кисти, чтобы ни дня не оставаться вне борьбы.

Но пришел час, и гестапо ворвалось в мастерскую Грундигов, их швырнули в тюрьму. А потом для Ганса Грундига — разлука с любимой женой и мученический подвиг в концентрационном лагере Заксенхаузен.

Они встретились, Леа и Ганс Грундиг, в новой Германии через одиннадцать лет и отдали ей свое большое искусство.

Пользуясь приемами иносказания, Ганс Грундиг создал еще до ареста цикл гравюр «Животные и люди», в которых замаскированно выразил свою ненависть к фашизму.

Он вернулся из концентрационного лагеря тяжело больным. Боролся с болезнью и лихорадочно работал. Написал картины, посвященные жертвам фашизма и проклинавшие атомное оружие. На его мольберте осталось незавершенным полотно, которое убежденный антифашист оставил как завещание, назвав его «Боритесь с атомной смертью».

Леа Грундиг как бы приняла из рук друга выпавшую кисть и создала под этим же названием серию островыразительных гравюр.

В книге воспоминаний — потрясающем человеческом и литературном документе — Ганс Грундиг рассказал о времени и событиях, которые прошли через его жизнь. Он так сказал стойких борцах, которым удалось выйти победителями из фашистских лагерей:

«Мы взяли с собой наш разум, нашу сознательность и, если хотите, мысль о нашей миссии, и это придавало нам силы противостоять кошмару; поэтому многие смогли выжить вопреки воле государства палачей».

В этой изумительной книге Ганс Грундиг рассказал о своей почтительной любви к Кэте Кольвиц:

«За ее человечное искусство мы любили и чтили Кэте Кольвиц больше всех остальных современных художников. Однажды, будучи еще совсем молодым художником, я собрался с духом и отважился поехать к ней в Берлин. Но, к сожалению, не застал.

Больше я у Кэте Кольвиц не был, но в годы варварства мы с Леей послали ей серию наших гравюр: пусть знает, что есть еще в Германии люди, которые защищают ее идеи и борются вместе с ней.

Она написала нам сердечное письмо и прислала свой последний автопортрет, отмеченный печатью скорби и несокрушимого, гордого презрения к тем, кто позорит человечество.

Незадолго до нашего ареста мы так надежно припрятали этот драгоценный рисунок, что варвары его не нашли. Он пережил все бури того времени, он пережил даже «тысячелетний» рейх палачей и адскую ночь гибели Дрездена. Теперь, так же как и тогда, мы с почтением смотрим на этот рисунок, в котором воплощены черты женщины, дорогой всему человечеству».

Каждый день узнавала Кольвиц о новых фактах жестокости. Уходят из жизни люди, с которыми бок о бок пройден такой долгий путь. Одних застигает пуля штурмовика, другой сам предпочитает смерть жизни под свастикой.

Вот уже издан бесчеловечный закон «о защите чистоты крови и в ночь на 9 ноября 1938 года фашисты по всей Германии истребляли людей только за то, что они родились евреями. Страшная ночь, которая вошла в историю позорного двенадцатилетия под названием «Ночи острых ножей».

Как раз в это время вдова Франца Леви, живущая в Кёльне просила Кольвиц сделать надгробие для могилы ее мужа. Художница согласилась и делала много эскизов, отдаваясь работе с полным напряжением сил. Остановилась на одной мысли, которую так записала в дневнике:

«Только руки — четыре сжатые руки, так как всякое изображение человека не принято для надгробных камней на еврейском кладбище».

На белом мраморе высечены переплетенные в тесном слиянии руки. Это создано в самые разнузданные годы разгула расизма, когда уже было большим мужеством так открыто показывать свою симпатию осиротевшей еврейской семье.

15 декабря 1938 года, почти через месяц после кровавой ночи погромов, Кэте Кольвиц пишет:

«Я снова думала о Вас, дорогая фрау Леви, не только к могиле идут мои мысли, но и к Вам. Верьте мне, мы все страдаем вместе и глубоко. Боль и стыд чувствуем мы. И возмущение».

Вызов фашизму

Никуда не уйти от осуждающего, измученного взгляда Кэте Кольвиц, которым она смотрит со своего автопортрета на зрителей Академической выставки, открывшейся в ноябре 1934 года.

На литографии крупно изображено лицо. Плотно сжаты губы. В них застыли слова обвинения. Тяжелые, утомленные веки — прямой укор, презрение, сгусток страданий.

Нацизм обрек Кольвиц на молчание. Но штрихи, сделанные литографским карандашом энергично и сильно, говорят без слов. В разговор вступило искусство. И никто не мог противиться его властной силе.

Удаленная из академии по приказу нацистов, Кольвиц в последний раз присутствует в этом здании, хотя бы на своем автопортрете. Так все-таки легче. Пусть берлинцы знают, что Кэте Кольвиц не молчит и продолжает взывать к разуму своим искусством.

На протяжении всей жизни Кольвиц очень часто рисовала себя. Недавно Отто Нагель в отдельном издании собрал около девяноста ее автопортретов.

Она рисовала себя пером и кистью, офортной иглой и литографским карандашом. Вырезала на деревянных пластинах лепила из глины.

Через эти автопортреты, от первого смеющегося до последнего согбенного, прошла жизнь — от молодости к старост!

Если положить рядом фотографии Кэте Кольвиц соответствующих лет, каждый скажет, что она не льстила себе.

Но Кольвиц обычно пользовалась своими чертами для каких-то определенных творческих замыслов. И ей при этом не столь уж важно было, что терялись мягкость, женственное обаяние и лучистая привлекательность ее лица. Для мысли художницы нужны были эти суровые черты, резко выделяющиеся скулы, тяжеловатый подбородок. Так и в автопортрете, показанном на выставке 1934 года. Он мог быть нарисован только в фашистской Германии.

На этой же выставке были впервые показаны пять литографий из еще неоконченной сюиты «Смерть».

Она имеет свою историю. В 1924 году Кольвиц выпустила отдельную папку с восемью литографиями и назвала ее «Прощание и смерть».

На сей раз Кольвиц выступила в соавторстве с Гергартом Гауптманом, который написал вступление к литографиям.

В Маркишес-музее Берлина мне показали эту папку. Она большая, и слова вступления Гауптмана напечатаны на первом листе огромными буквами. Музей хранит издание под № 11, где литографии подписаны самой Кольвиц.

Сюжеты этих восьми листов говорят о переживаниях матери, теряющей ребенка. Все еще дает себя знать пережитое в войну. Порой это просто комок страданий, выраженный на бумаге чередованием глубоко черных штрихов с белыми кусками бумаги.

В предисловии Г. Гауптмана есть такие слова: «Страдание. Что такое страдание? Это всемогущая сила, такая же многообразная в своих формах, как жизнь. Из всех форм самой величественной и самой глубокой является та, где тело и душа принимают одинаковое участие. Эта форма находит свое самое совершенное выражение в материнстве. Сказано ли здесь что-нибудь о большой художнице, которой мы благодарны за эти листы? Мне кажется, да. Страдание Ии, где оно особенно глубоко, особенно величественно и составляет сюжет этих рисунков.

35
{"b":"197066","o":1}