Смертельно больной, измученный, усталый, он по-прежнему руководил Советом Мира, повседневно беседовал с сотнями людей, писал письма, убеждал, обращаясь к каждому, вникал во все мелочи.

Он знал, что дни его сочтены, но каждый из этих дней до конца он отдал Науке и защите Науки, отдал людям.

Тяжелая болезнь и постоянная: усталость подтачивали Жолио-Кюри. Силы уходили..

Председатель Всемирного Совета Мира встречался с общественными и государственными деятелями; отвечал на сотни писем, ездил на сессии и конгрессы, произносил речи, писал воззвания, участвовал в заседаниях и комиссиях, входил во все мелочи Движения сторонников мира.

Глава четырех институтов читал лекции, правил диссертации, руководил учениками. Начальник строительства Орсэ принимал архитекторов и инженеров, составлял планы, добивался кредитов.

А душа его, сердце были в лаборатории за рабочим столом. Ему хотелось еще так много сделать в науке.

— Я все брошу, — говорил он подчас. — Не мое это дело — ездить на конгрессы.

Я не создан для умственного труда, мне пришлось этому научиться. Меня всегда удивляет, что я интеллигент. Я по природе предназначен скорее для жизни горца или профессионального рыбака, это гораздо больше подходит к моему характеру. А остальное мне пришлось сделать самому. Мне очень трудно подготовить речь (говорить — другое дело, это я могу). Подготовить рыбачьи сети — это конкретное дело, и потом за это ведь отвечаю я один. А вот выразить мои мысли, это может касаться и других. Когда я пишу, я ужасно боюсь быть неточным. Другие интеллигенты пишут легко. Если бы вы видели мои черновики! На странице остается не больше трех фраз. Мне куда легче было бы оказаться на острове и выпутываться, чтобы найти пропитание себе и своей семье.

Он чувствовал себя ближе к рыбакам Бретани, чем к своим коллегам. Ему было трудно в ученой среде.

Постоянно он слышал упреки: «Вам следует заниматься чистой наукой. Вы тратите слишком много сил на общественную деятельность. Ведь это могут сделать и другие».

— Я понимаю, — признался он однажды Пьеру Бикару. — Я хорошо понимаю реакцию моих коллег. В душе они знают, что я прав. Но для защиты идей надо рисковать. А если никто не будет рисковать?!

Ты знаешь, почему они меня не любят? — Я слишком часто заставляю их признаваться самим себе, что они вступили в сделку с совестью…

К клевете, к упрекам врагов он относился равнодушно. Но были и упреки друзей. Его убеждали отойти от большой организационной работы, вернуться в лабораторию.

А он — он сам мечтал об этом, о белом рабочем халате и о лабораторном столе, о новых открытиях. Но он никому не мог передоверить того, что считал своим долгом. Он боролся за Науку, за счастье людей, за то, чтобы другие, юные, могли прийти в тишь лабораторий, к рабочему столу. Он был твердо уверен: любить Науку, не предпринимая в то же время всего возможного для того, чтобы она служила счастью человека, значит любить ее не до конца.

Десятки, сотни раз он возвращался мыслью к вопросу о своем долге.

— Не мое это дело, — говорил он Пьеру Бикару — выступать с этой речью, ехать на этот конгресс!

Но несколько секунд спустя тут же добавлял:

— Но коль скоро я хочу заниматься наукой, а тем более если я хочу обеспечить молодежи возможность на будущее вести научные исследования в лучших условиях, нужно строить общество, которое признает роль науки, такое общество, в котором всеразрушительная война была бы не только невозможна, но и немыслима. Этот долг я не могу передать другим. В конечном счете я сражаюсь за Науку.

Его обвиняли в том, что он не свободен, что его связывает партийная доктрина. Он ответил на это в удивительном послании 14-му съезду Коммунистической партии Франции:

«Недавние события, возникшие после 20-го съезда КПСС, вызвали со стороны многих представителей интеллигенции призывы и советы, зачастую являющиеся оскорбительными. «Освободитесь! — говорят коммунистам — представителям интеллигенции. — Освободитесь!» Но от чего мы должны, по их мнению, освободиться? Никогда я не чувствовал себя таким свободным. Какая это будет свобода, если мы поддадимся таким призывам со стороны тех, кто был бы очень доволен увидеть, как в результате такого процесса в наших рядах возникло бы разобщение? Конечно, мы должны обсуждать эти вопросы, обсуждать серьезно и с достоинством… Для того чтобы быть в состоянии лучше судить о них, мы, коммунисты, представители интеллигенции, должны постоянно помнить о тех великих целях, ради которых мы боремся…»

Фредерик Жолио-Кюри всегда был верным другом- нашей страны, еще со времен студенческих сходок в защиту моряков-черноморцев. Советский писатель Илья Эренбург вспоминает: «Когда ему приходилось выслушивать во Франции критику какой-либо стороны советского быта, он спокойно отвечал: «Не думайте, что я слепой. Но осторожно! Что значат сорок лет для истории? Второе поколение едва вступило в строй».

Он не раз напоминал об этом масштабе времени: «Всего двести поколений нас отделяют от доисторических времен — шесть тысяч лет. Учтите, всего двести предков у каждого из нас.

Если так считать, то прогресс покажется быстрым… Этот простой подсчет показывает чрезвычайную юность мыслящего человечества и в известной мере объясняет те ошибки, которые оно совершало и, увы, еще совершает…»

В мае 1958 года Фредерик. Жолио-Кюри провел неделю в Москве. Он приехал впервые один, без Ирен. В Физическом институте Академии наук Жолио обсуждал с академиком Д. В. Скобельцыным, директором института, давним его другом, вопросы развития ядерной физики, посетил лаборатории ускорителей и фотоядерных реакций.

В Институте атомной энергии Академии наук беседовал с директором академиком И. В. Курчатовым и руководителями лабораторий, осмотрел ряд экспериментальных установок. Жолио и Курчатов были знакомы и дружны еще с 1933 года, когда на берегах Невы они спорили о проблемах физики ядра. В объединенном институте ядерных исследований в Дубне Жолио встретил своего бывшего ученика Бруно Понтекорво.

Жолио-Кюри подробно знакомился с работами института в Дубне. По ступеням металлической лестницы он поднимался на площадку, расположенную над гигантским ускорителем — (синхрофазотроном: магнит весом в 36 тысяч тонн, диаметр кольца больше 70 метров! Он смотрел на синхрофазотрон ревниво и любовно, жадно выспрашивая о деталях его работы, мечтая о подобных установках у себя во Франции. Встретившись с учеными двенадцати социалистических стран, представленных в Объединенном институте ядерных исследований, он рассказывал им о научном центре в Орсэ, советовался по поводу направления работ, выразил — желание организовать совместные исследования в области ядерной физики и наладить обмен опытом. Эти предложения были горячо встречены советскими учеными.

— В нашей группе в Орсэ и в Париже, — рассказывал он, — работает уже около 250 человек, в том числе 90 научных работников и 150 техников — довольно большой штат для лаборатории теоретических исследований.

У меня есть все основания гордиться центром в Орсэ, и я не променяю своих сотрудников ни на кого в мире.

Он передал советским коллегам приглашение посетить научный центр в Орсэ и принять участие в конференции по ядерной физике в июле этого года в Париже.

В беседах с коллегами-физиками Жолио говорил, что самое большее через год закончится первый этап строительства, он освободится от административных обязанностей в Орсэ и, наконец, сможет целиком отдаться экспериментальной работе.

Он был весел и оживлен, как всегда, и слушатели верили: да, в самом деле, црофессор Жолио-Кюри снова наденет свой белый рабочий халат и вернется к рабочему столу в лаборатории, которой всегда принадлежало его сердце.

В день отъезда из Москвы Жолио-Кюри обратился с письмом к советской молодежи через журнал «Техника — молодежи».

«Запуск третьего спутника является еще одним доказательством блестящих успехов советской науки и техники. Великолепный ТУ-104, скоростное строительство, целых жилых кварталов и прежде всего широкое развитие лабораторий, оснащенных самым новейшим оборудованием, — все это служит свидетельством тех крупных достижений, которые я наблюдал за время моего краткого пребывания в Москве.