Мужественно борется Гончаров с «гнетущим, тяжелым чувством утраты зрения», переносит все невзгоды этой нерадостной поры в своей жизни. Сколько позволяют силы, он продолжает трудиться.

Находились в прошлом биографы и любители воспоминаний, которые пытались уличить престарелого писателя в равнодушии к жизни и к людям, в черствости и бессердечии, изображали жизнь Гончарова в старости, как пассивное, ничтожное и мелкое существование. Конечно, с внешней стороны это была малоинтересная, однообразная жизнь. Старость и болезни принуждали писателя жить более уединенно, чем раньше. Реже стали собираться у него друзья. Реже стал и он посещать близкие ему семьи Стасюлевича и Никитенко, избегал бывать на официальных обедах и разных бенефисах.

Из-за болезни Гончаров не смог принять участие в Пушкинских торжествах, которые состоялись в начале 1880 года в Москве, где тогда был поставлен памятник поэту. С горечью писал он Л. А. Полонскому:

«Я глубоко тронут честью, которую Вам и другим гг. распорядителям Пушкинского праздника угодно было оказать мне избранием меня в председатели торжественного обеда…

Но, к великому прискорбию моему, я захворал с праздника Пасхи упорным катарром и буквально едва держусь на ногах.

Не случись этой невзгоды со мной, я счел бы святою своею обязанностью, без всяких напоминаний, у подножья памятника, в Москве, вместе с другими писателями поклониться памяти нашего общего великого образца и учителя в искусстве и моего особенно».

По той же причине, как и по причине своей обычной скромности, нелюбви ко всякого рода почестям, он отказался в 1882 году праздновать пятидесятилетие своей литературной деятельности: «Понеже, — писал он А. Ф. Кони, — я никакого шума и никакой юбилейной каши не хочу. Ни, ни!»

В день юбилея Гончарова посетила делегация русских женщин, преподнеся ему — от имени ста русских женщин — адрес. 31 декабря 1882 года писателя посетили на его квартире самые близкие друзья и преподнесли ему настольные мраморные часы с бронзовым изображением Марфиньки из «Обрыва»[216]. Щадя старика, друзья воздержались «от всяких приветственных речей» в честь юбиляра.

В течение более чем пятидесяти лет Гончаров жил в Петербурге (где, по выражению одного иностранного писателя того времени, «улицы всегда мокры, а сердца всегда сухи»), страдая от его сырого и холодного климата и мечтая о юге и солнце — «где потеплее, позеленее».

Последние тридцать лет Гончаров прожил в небольшой квартирке на Моховой улице в доме Устинова. Его домашняя обстановка была очень скромной. Зайдя в рабочую комнату Гончарова, нельзя было подумать, что это кабинет одного из величайших писателей. Небольшая, низкая комната была разделена пополам драпировочной перегородкою. У самой перегородки — шкафчик с книгами и рукописями; дальше диван, над которым, на стене, большой портрет красивой женщины и несколько гравюр. Тут же рядом самый простой письменный стол, посредине которого — часы с бронзовым бюстом девушки сверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек, вольтеровское кресло для чтения, с мягкой спинкой и такими же ручками, — вот и весь кабинет Гончарова[217].

Вечной реликвией для состарившегося писателя была посмертная маска Белинского, которая висела на видном месте в его кабинете.

С годами у Гончарова сложился свой, очень скромный, образ будничной жизни — быт старого холостяка. День его начинался сравнительно рано. После легкого утреннего завтрака, чая и традиционной сигары писатель, если позволяло самочувствие, работал в тиши, читал что-нибудь или писал письма — «гомеопатически» — «письма по два в день, не меньше». Тут же, всегда свернувшись у ног, лежала его любимая собачка Мимишка. Гончаров любил рассказывать друзьям о своей собачке, и в этой исключительной заботе о ней, по словам П. Д. Боборыкина, видна была уже складка холостяка, привыкшего уходить в свою домашнюю обстановку.

Дома стола он не держал, а ходил обедать в «Hotel de France», где пользовался весьма умеренными обедами.

После обеда он обычно совершал долгую прогулку. В день он тратил на прогулку не менее трех часов. Чаще всего его можно было встретить вечером на Дворцовой и Гагаринской набережных или на Фонтанке. Любил он бывать и на Неве в те дни, когда уже зеленели сады и берега, а Нева несла в море льдины — большие, белые… Ходил он бодро, медлительной, но крупной походкой. Одет был всегда тщательно. Дома, подобно своему герою, любил носить шелковый шлафрок.

Прогулки чаще совершал в одиночку, но иногда с кем-либо из своих друзей и знакомых — любил на ходу беседовать. Проходя по Невскому, он по обыкновению заглядывал к Елисееву, где ему предлагали первоклассные сигары, зная, каким большим знатоком и любителем их он был. Регулярно посещал он в книжный магазин Вольфа. В те годы Гончаров очень интересовался французской беллетристикой и часто брал у Вольфа французские книги, которые, по прочтении, возвращал в безупречно чистом виде. При себе Гончаров имел всегда записную книжку, в которую вносил ту или иную возникшую у него во время беседы мысль. «Это у меня такая привычка с самых ранних лет моей жизни», — говорил он.

Домой Гончаров возвращался уже поздно вечером, где его ждал чай, письма и сигара.

Состояние здоровья и недостаток средств уже больше не позволяли писателю совершать поездки за границу. Желая «отдохнуть от зимнего безделья», как он выражался, и от «адской тяготы лета в городе» — «в дачном времяпрепровождении» он посещал Балтийское побережье, Дуббельн и другие места близ Риги. По свидетельству Боборыкина, одна из улиц этого местечка была впоследствии названа Гончаровской. Отдыхая у моря, Гончаров чувствовал себя много лучше. Будучи рьяным купальщиком, он часто посещал пляж, «Каждое утро, восстав от сна, в 9 часов, — с маленьким саквояжем (где полотенце, мыло и прочее), — писал в юмористическом тоне Гончаров А. Ф. Кони из Дуббельна летом 1880 года, — иду в соседство окружного суда и являюсь во всей наготе среди волн, в виду тоже нагой, но немногочисленной публики, между прочим, попов, офицеров, гимназистов, — и, может быть, членов и окружного и других судов! Словом — продолжаю Дуббельн».

В течение многих лет у Гончарова служил камердинером и заведовал его домашним хозяйством честный и трудолюбивый курляндский уроженец Карл Трейгульт. В конце семидесятых годов он скоропостижно умер от чахотки. Гончаров, соболезнуя его вдове с тремя малолетними детьми, оставил ее служить у себя, обеспечив жильем.

Более того, Гончаров счел своим долгом позаботиться о ее детях. Он сам обучал и воспитывал их, часто гулял с ними по городу, водил по магазинам, покупал им всякие лакомства.

По рассказу В. Спасской, встретившейся с Гончаровым в Дуббельне, он «жил на отдельной даче, с тремя детьми умершего слуги, которых всюду возил за собой, трогательно о них заботясь. Все трое весело резвились на кругу в компании других детей. Помню, как сейчас, тоненькие фигурки в красных платьицах и белокурые головки этих двух девочек. Особенно любовно Иван Александрович относился к младшей девочке, ласкательно называя ее «лягушонком». Мать сирот жила при них и прислуживала Ивану Александровичу. Ежедневно он занимался с ними русским языком и арифметикой»[218].

«С годами, — говорит в своих воспоминаниях о писателе А. Ф. Кони, — когда стали подрастать дети, сердце Ивана Александровича откликнулось на их чистую ласку, и он привязался к ним, и особенно к старшей девочке, глубоко и трогательно. Его заботам, просьбам, материальным жертвам, ходатайствам, письменным и словесным, эти дети были обязаны своим воспитанием и образованием в средних учебных заведениях, за чем он следил с исключительным вниманием… Мало-помалу их жизнь пустила в его существование крепкие, неразрывные корни»[219]. В одном из своих писем к А. Ф. Кони Гончаров признавался, что любовь к этим детям ему «помогает тянуть воз жизни и терпеть до конца».