В начале шестидесятых годов в России создалась весьма напряженная политическая обстановка. Повсеместно ширилось революционное крестьянское движение. То в одной, то в другой губернии происходили выступления крестьян против помещиков. Активизировалась деятельность русских революционных демократов, идейно возглавлявших тогда народ в борьбе с крепостничеством и самодержавием. Уже в 1859 году Карл Маркс отмечал возникновение в России революционной ситуации, признавал возможным массовое восстание крестьян, которое, по его словам, могло бы явиться «поворотным пунктом в истории России»[174].

Владимир Ильич Ленин, характеризуя обстановку в начале шестидесятых годов в России, в одной из своих работ (1901 год) писал: «Правда, на наш современный взгляд кажется странным говорить о революционной «партии» и ее натиске в начале 60-х годов. Сорокалетний исторический опыт сильно повысил нашу требовательность насчет того, что можно назвать революционным движением и революционным натиском. Но не надо забывать, что в то время, после тридцатилетия николаевского режима, никто не мог еще предвидеть дальнейшего хода событий, никто не мог определить действительной силы сопротивления у правительства, действительной силы народного возмущения. Оживление демократического движения в Европе, польское брожение, недовольство в Финляндии, требование политических реформ всей печатью и всем дворянством, распространение по всей России «Колокола», могучая проповедь Чернышевского, умевшего и подцензурными статьями воспитывать настоящих революционеров, появление прокламаций, возбуждение крестьян, которых «очень часто» приходилось с помощью военной силы и с пролитием крови заставлять принять «Положение», обдирающее их, как липку, коллективные отказы дворян — мировых посредников применять такое «Положение», студенческие беспорядки — при таких условиях самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной»[175].

Но революционного взрыва тогда в России не произошло, что объяснялось тем, что «…народ, сотни лет бывший в рабстве у помещиков, не в состоянии был подняться на широкую, открытую, сознательную борьбу за свободу»[176]. Правительству и крепостникам удалось подавить крестьянские волнения, и крестьянство было освобождено от крепостного права «сверху», то есть как этого хотели царь и помещики. Крестьянская реформа 1861 года была проведена всецело в интересах помещиков. Жизненные интересы крестьянства остались неразрешенными. По меткому замечанию Ленина, эта реформа на деле явилась освобождением русских крестьян «от земли».

Если в 1840–1850 годах в России существовал общий антикрепостнический лагерь, своего рода блок «людей крайних» с людьми «умеренными», то есть демократов и либералов, то к началу шестидесятых годов этот лагерь уже полностью распался. Революционные демократы разоблачали реформы как обман народа. Они боролись за революционный путь решения крестьянского вопроса, звали Русь «К топору!». Либералы, или как их тогда называли — «постепеновцы», вполне были удовлетворены реформой. Боясь революционного движения масс более, чем реакции, они сделались верноподданными, встали на защиту послереформенного порядка от угроз революции. Такова была стезя русских либералов.

Гончаров глубоко любил свою родину и верил в ее великое светлое будущее. Однако он не видел верных путей дальнейшего развития русской жизни. Он полагал, что преобразование общества произойдет постепенно, путем реформ, что старое отомрет, а новое все будет возникать и упрочиваться «без насилия, боя и крови». Словом, в своих взглядах на русскую действительность того времени Гончаров по ряду вопросов сходился с либералами.

Естественно поэтому, что в обстановке шестидесятых годов, когда происходило дальнейшее размежевание либералов и демократов, резче обозначались идейные разногласия и Гончарова с лагерем русской революционной демократии. Не отказываясь от борьбы с крепостническими пережитками, отсталостью и обломовщиной, выступая против реакционеров, Гончаров вместе с тем отрицательно относился к программе «новых людей» — русских революционных демократов. Ему, как и Тургеневу, «претил мужицкий демократизм Добролюбова и Чернышевского»[177]. Поскольку, по его мнению, «правительство стало во главе прогресса и твердо пошло и идет по новому пути», то есть по пути реформ, все должны поддерживать его. Вот почему он «рукоплескал» реформам и отвергал возможность революционного пути развития.

Гончаров понимал необходимость приближения замысла «Обрыва» к современности, более тесной связи его образов с текущей общественной жизнью. Особенно остро он чувствовал необходимость определить, выразить свое отношение к воззрениям «новых людей», к так называемому нигилизму.

Наталкивали его на это и чисто личные переживания. С тревогой наблюдал Гончаров, как в обществе разыгрывались драмы — женщины и девушки из аристократических домов уходили с людьми новых убеждений на край света или в разные «фаланстерии», как это рассказано в «Что делать?» Чернышевского. Глубоко потрясен был Гончаров разломом в семье близкого ему человека — Владимира Николаевича Майкова («Старика»). В начале шестидесятых годов его жена, Екатерина Павловна («Старушка»), — незаурядного ума женщина, «изящная красавица», оставила его и уехала на Кавказ, увлеченная человеком передовых идеалов — «нигилистом». Гончаров, тесно друживший с ней и тайно поклонявшийся ей как женщине, вначале думал, что она «приняла скоро на веру» то, что, как казалось ему, противоречило всему складу ее мыслей и всей жизни, что она сама себя обманывает. Но потом убедился, что это не так…

Вдумываясь во все эти события и факты текущей жизни, Гончаров чувствовал необходимость значительной идейной и художественной ломки старого замысла «Обрыва», выработки новой «программы» романа, нового объяснения драмы Веры. Именно в этом и заключалась главная причина творческих затруднений писателя в то время.

Изменив своей привычке последних лет ежегодно ездить за границу лечиться и писать, Гончаров в мае 1862 года задумал поехать на родину, в Симбирск, чтобы повидаться с родными, несколько отвлечься от петербургской жизни, запастись новыми впечатлениями и, конечно, работать над романом «Обрыв». Он написал об этом своей сестре Анне Александровне (Музалевской). Анна Александровна очень обрадовалась. С малолетства они были между собою дружны. Гончаров любил сестру и гордился ею. Она во многом напоминала ему мать. «Государыня-сестрица», — величал ее в своих письмах Иван Александрович.

По приезде ему была отведена лучшая комната в доме и предоставлен сад, в котором он проводил большую часть времени, в тишине и уединении работая в беседке. Желая, видимо, сосредоточиться, он просил, чтобы к нему никого не пускали. Избегал он излишних встреч и со знакомыми во время прогулок по городу, — завидя их издали, сворачивал обычно в сторону. Эта внешняя «нелюдимость» писателя отнюдь не означала, что он чуждался окружающей его жизни. Зоркий художник, он многое видел и наблюдал, что впоследствии принесло свои плоды в «Обрыве».

Племянница Гончарова, дочь Александры Александровны, Е. П. Левинштейн (в замужестве) в своих «Воспоминаниях» нарисовала живой и, видимо, во многом верный портрет писателя: «Дядя, — замечает она, — был удивительно изящен во всем: в манерах, в разговоре, даже в отдельных выражениях, что мне особенно нравилось». Но временами, по ее словам, он был мрачен, раздражителен, страдал головными болями — почти всегда перед дурной погодой или грозой.

К тому же времени (1862 год) относится и портретная зарисовка, сделанная одним из литераторов — Р. Сементковским, который видел писателя в доме И. Льховского, куда Гончаров обычно заходил по воскресеньям и праздничным дням. Это, по его описанию, был «мужчина лет 50, небольшого роста, с пробритым подбородком, с начинающими уже седеть густыми усами, бакенбардами и волосами, тщательно приглаженными. Костюм сидел на нем мешковато, но все было опрятно… Я невольно любовался его тонким, правильным, благородным носом, а главное — его глазами, умными, вдумчивыми и в то же время такими печальными, что самому вдруг грустно станет»[178].