Страстно идеализируя любимую женщину, Гончаров вместе с тем порою трезво и критически всматривается в нее, изучает, анализирует ее отношение к себе.

Красавица-провинциалка благосклонно принимала его ухаживания, но дальше дружбы не шла — ограничивалась «просвирками». К Ивану Александровичу она питала «дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения» («Pour и contre»). Но даже и такая дружба радует Гончарова, «производит музыку во всем организме». Он постоянно рефлексирует, в его душе происходит сложная борьба. «Дружба героя тяжела», «какой у меня несчастный, мнительный характер», — признается он в своих письмах.

«Pour и contre» является искренней и волнующей исповедью любви.

Гончаров чувствовал (и постепенно все больше в этом убеждался), что не ему суждено быть героем романа Елизаветы Васильевны. В грезах и мечтах юности она чертила себе другой идеал (в красивой позе и на коне), видимо, этот идеал сохранился в ее воображении. И герой этот явился в лице блестящего офицера, ярославского помещика, одного ее родственника, А. И. Мусина-Пушкина. В январе 1857 года Елизавета Васильевна вышла за него замуж.

По иронии судьбы, Гончарову пришлось устраивать счастье Е. В. Толстой: по просьбе ее матери хлопотать перед Синодом о разрешении брака с двоюродным братом.

В утешение и на память себе он испросил у супруга Елизаветы Васильевны ее фотопортрет, сделанный с написанного Н. А. Майковым портрета красками, в котором, по мнению Гончарова, художник «уловил самую поэтическую сторону красоты».

При всех своих совершенствах как женщины Елизавета Васильевна была вполне земная. Она просто и трезво смотрела на жизнь. Гончаров же в своем отношении к женщинам (о чем говорят некоторые факты его биографии) всегда был романтиком и искал в них идеал. «Диоген все искал с фонарем среди бела дня «человека», я искал «женщины», — говорит он о себе в «Pour и contre». Он стремился найти в любимой женщине то «ewige Weibliehe»[126], о котором мечтал великий немецкий поэт, и потому неизбежно переживал ряд горьких переживаний.

Мало радостей давала ему любовь: требовательность и сомнения неизбежно сопутствовали ему, разрушали надежды на счастье. «Позади у него, — говорил Гончаров о себе в третьем лице Е. В. Толстой (письмо от 25 октября 1855 года), — мало доброго: он увлекался иногда без пути и толку и часто страдал от того, что чересчур добросовестно смотрел бог знает на что. Вот источник его сомнений».

31 декабря 1855 года он с болью в сердце писал Е. В. Толстой: «Лучшего моего друга уж больше нет, он не существует, он пропал, испарился, рассыпался прахом. Остаюсь один я, с своей апатией, или хандрой, с болью в печени, без «дара слова», следовательно, пугать и тревожить Вас бредом некому».

Этим письмом, в сущности, и закончился роман Гончарова, — тот, который «творился в его душе». Светлая и радостная мечта, надежда на чистое и большое счастье были утеряны. Как бы предвидя эту печальную развязку, еще 25 октября 1855 года (в начале своих отношений с Е. В. Толстой), он говорил ей о своем «друге», то есть о себе: «Того участия, которого ему недоставало в жизни, он уж не найдет, и ему предстоит одинокая и печальная старость». И это горькое предвидение сбылось.

Гончаров тяжко переживал происшедшее. «Я совсем одичал и почти никуда не выхожу, кроме Майковых да еще одного или двух коротких домов», — сообщал он о себе А. И. Мусину-Пушкину 27 октября 1856 года.

Да, осталась только прежняя дружба с Майковыми, Языковыми, Юнией Дмитриевной Ефремовой. Эта дружба «согревала» художника. В сердце его звучали, как молитва, слова любимого поэта:

Но пережитая личная драма не убила в Гончарове творческие силы. Он выстрадал ее не только как человек, но и как художник.

По замечанию П. Н. Сакулина, претерпев личную неудачу, Гончаров-художник остался в выигрыше: он выстрадал право «артистически» наслаждаться портретом Елизаветы Васильевны; она осталась «дамой его мыслей»; в минуты творчества ее образ будет светить ему из неизвестной дали; ее портрет, в котором отразился «идеал общей женской красоты», поможет ему рисовать другой художественный образ — образ Ольги Ильинской.

До встреч Гончарова с Е. В. Толстой им была почти завершена первая часть романа «Обломов» или, как говорил сам писатель, — «введение, пролог к роману». Образ Ольги Ильинской в этой части еще отсутствовал. Любовь Гончарова к Е. В. Толстой навеяла ему многое для создания этого образа и любовного сюжета романа. «Главная задача романа, его душа — женщина», — говорил Гончаров. Личные переживания помогли писателю не только создать пленительный образ Ольги Ильинской, но и поэтически глубоко раскрыть ее любовный конфликт с Обломовым.

24 ноября 1855 года. «Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора… — отметил в своем дневнике А. В. Никитенко. — Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором. А с другой стороны, это и его спасет от канцеляризма, в котором он погибает».[128]

Этим назначением Гончаров, конечно, был спасен от канцеляризма, но никакого выигрыша для творческой работы переход в цензуру не дал. В одной из своих автобиографий Гончаров указывал, что должность цензора «почти не оставляла ему свободного времени для прочих занятий». Громадные творческие силы, притом в годы расцвета таланта, были отняты цензурой у творца «Обломова». По справке, которую привел в своей книге известный французский исследователь биографии романиста А. Мазон, Гончаров, по должности цензора, прочитал за неполные три года 38 248 страниц рукописей и 3 369 листов печатных изданий. Кроме того, им было написано громадное количество всевозможных цензурных отзывов, многие из которых воспринимаются, за исключением чисто цензурных моментов, как произведения литературно-критической мысли.

Но дело не только в том, что Гончарову как художнику пришлось в течение почти трех лет выдерживать эту лавину служебных дел. Гораздо хуже то, что деятельность в органах цензуры нанесла известный ущерб его общественной репутации. Правда, Гончаров пришел в цензуру, когда она, в связи с общей подготовкой реформ, стала либеральнее. Первоначально деятельность Гончарова в цензуре, несомненно, имела положительное, прогрессивное значение. Он сделал много для того, чтобы нива русской литературы не обратилась в «поле, усеянное костями журналистов». Он сумел отстоять от цензурного запрета новое издание «Записок охотника» и «Муму» в сборнике «Рассказы и повести» Тургенева, второе издание стихотворений Некрасова. Благодаря его содействию было разрешено издание романа Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели», вышли в свет роман Писемского «Тысяча душ», драма «Горькая судьбина» и т. д.

В начале цензорской деятельности Гончарова у него не только сохранились хорошие отношения со многими русскими литераторами, но и завязались новые знакомства. В одном из своих писем к Е. В. Толстой он, между прочим, замечал: «На днях у меня обедает почти вся новейшая литература (не в квартире), а я обедал у литературы вчера, третьего дня и т. д. Мы пока только и делаем, что обедаем, некоторые еще и ужинают. Этот обед — прощальный с литературой». Называя данный им обед «прощальным», Гончаров имел в виду или свой уход в цензуру, или отъезд за границу Тургенева.

Но в условиях самодержавно-крепостнической России в представлении прогрессивно настроенных людей и народа звание цензора не было лестным. В предшествующие годы свирепых цензурных гонений и репрессий цензура вызвала в широких кругах не только презрение, но и ненависть. В цензуре видели душителя всего живого в литературе и печати вообще.