Вопрос о крайних типах людей в то время вовсе не был отвлеченным или чисто литературным. Он отражал факты реальной жизни. Первым возбудил его в русской литературе Белинский. В статье «Русская литература в 1842 году» он указывал, что есть люди, которые «как будто совершенно лишены души и сердца», в них «нет никакого порыва к миру идеальному — это крайность, другие, напротив, как будто состоят только из души и сердца и как будто родятся гражданами идеального мира — это другая крайность».

Идеал, или, вернее говоря, нормальный тип человека, Гончаров стремился найти не в Адуеве-младшем и не Адуеве-старшем, а в чем-то ином, третьем, в гармонии «сердца» и «ума». Слабый намек на это идеальное человеческое достоинство содержится уже в облике Лизаветы Александровны Адуевой, но свое полное и прекрасное выражение оно найдет позже — в образах Ольги Ильинской в «Обломове» и Веры в «Обрыве».

Борясь за равноправие (эмансипацию) женщины в общественной и личной жизни, Белинский горячо приветствовал тех писателей, которые в своих произведениях отображали рост самосознания русской женщины. «Обыкновенная история» Гончарова дала повод критику высказаться по этому вопросу.

В таланте Гончарова Белинский особенно отмечал необыкновенное мастерство рисовать женские характеры, что ранее редко удавалось даже первостепенным талантам. В живых, верных действительности созданиях романиста он видел новость в литературе.

К числу этих замечательных образов прежде всего следует отнести Наденьку.

«Предмет любви» молодого Адуева — Наденька, вышла, как справедливо считал сам романист, правдивым «отражением своего времени». Она уже несколькими шагами впереди матери, старой барыни Любарской. Она считает за собой право по-своему распоряжаться «своим внутренним миром…» и самим Адуевым. Она быстро изучила его, сделала послушным рабом и стала командовать. У Наденьки не было никакого еще понятия об идеалах мужского достоинства. Однако она рассмотрела, что Адуев «не сила», что это нежный, но бесхарактерный, кое-что обещающий, но мелкосамолюбивый и обыкновенный юноша. И когда перед нею явилась умная, ловкая, блестящая фигура графа, она «перешла» на сторону последнего. Без спросу полюбила Наденька Адуева и так же без спросу разлюбила его. «В этом пока и состоял, — по меткому замечанию романиста, — сознательный шаг русской девушки, — безмолвная эмансипация, протест против беспомощного для нее авторитета матери».

Но на этом и кончилась ее «эмансипация». Заявив протест, она осталась в неведении, что ей делать дальше, так как, по словам романиста, тогда «самый момент эпохи был моментом неведения. Никто еще не знал, что с собой делать, куда идти, что начать? Онегины и подобные ему «идеалы» только тосковали в бездействии, не имея определенных целей и дела, а Татьяны не ведали».

Однако если романист, по его собственному выражению, интересовался Наденькой только в начале повести, а потом «бросил» ее, то не бросил ее совсем. Жизнь шла вперед, шли вперед в русском обществе и Наденьки. Только они уже становились Ольгами из «Обломова» и еще позже Верами из «Обрыва».

Гончаров не скрыл того, что отношения между Наденькой и Адуевым напоминают частично отношения пушкинских героев (Татьяна — Онегин, Ольга — Ленский и т. д.). Вместе с тем в таланте Гончарова проявилась и гоголевская черта — уменье, по выражению Белинского, изображать такие «плоские и пошлые лица», не отмеченные какими-либо необычайными, яркими, романтическими чертами, как помещица Адуева и старая барыня Любарская. Не случайно Гончаров заметил: «От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал».

Однако в «Обыкновенной истории» Гончаров разрабатывал не только завещанные Пушкиным и Гоголем женские образы, он шел и дальше своих учителей.

Настоящей новостью в русской литературе был образ Лизаветы Александровны, в котором отразилось пробуждающееся и растущее самосознание русской женщины. Лизавета Александровна не нашла еще в себе сил изменить условия своей жизни и примирилась с судьбой. Но ее протест против условий, уродующих жизнь женщины, несомненно, был услышан в русском обществе.

«Обыкновенная история» имела в читательских кругах и у критики необыкновенный успех. Это объяснялось не только современностью ее идеи и темы, но и высокими ее художественными достоинствами. Гончаров поистине блеснул замечательным талантом.

Как никто до него, он своеобразно, с изумительной гармоничностью и естественностью сочетал в своей манере письма, в языке высокую пушкинскую поэтичность и изящество, его «объективность», гуманность и лиризм, с гоголевской «натуральностью», критическим взглядом и юмором.

Белинский говорил о юморе, как о «биче против всего ложного», как о «могущественном элементе творчества, посредством которого поэт служит всему высокому и прекрасному, даже не упоминая о них, но только верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному, — другими словами: путем отрицания достигая той же самой цели, только иногда еще вернее, которой достигает и поэт, избравший предметом своих творений исключительно идеальную сторону жизни».[92]

Эту замечательную мысль критика глубоко воспринял Гончаров как художник.

Юмор, позволивший художнику высказать свое критическое отношение к существовавшей тогда действительности, свое «отрицание» этой действительности, мы находим уже в первых литературных опытах Гончарова. Но в «Обыкновенной истории» юмор выступает уже как «могущественный элемент творчества», с помощью которого художник выражает и свои положительные идеалы.

Как уже говорилось выше, Гончаров в «Обыкновенной истории» создал ряд превосходных по типичности характеров. Писатель показал себя и мастером пейзажа. Виды, открывающиеся из окна поместья Адуевых, — живописные и верные картины русской природы.

Значительная часть повествования в «Обыкновенной истории» представляет собою сплошной диалог или, как выразился Белинский, «живые, страстные, драматические споры». Замечательно то, что эти длинные разговоры дяди с племянником не утомляют читателя, а, наоборот, чем дальше, тем больше увлекают. Каждое действующее лицо высказывает себя до конца. Правда, разговоры дяди с племянником несут на себе легкий дидактический колорит, но Гончаров (что свидетельствовало о его высоком мастерстве художника) не сбился на тон резонера. По искусству строить диалоги Гончаров превзошел многих, даже Гоголя.

Можно сказать, что прелесть, строгость и чистота формы у Гончарова те же, что у Пушкина и Гоголя, хотя художественные идеи и материал различны.

Видя в романе Гончарова одно из замечательных произведений русской литературы, Белинский писал: «Главная сила таланта г. Гончарова — всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств… К особенным его достоинствам принадлежит, между прочим, язык чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся».[93]

Действительно, язык романа «Обыкновенная история» превосходен. Чувствуется, что Гончаров не только в совершенстве овладел богатством русского литературного языка, но и сам сделал много для его дальнейшего развития и обогащения.

Высокое художественное мастерство Гончарова проявилось, кроме всего прочего, в том, что у него не чувствуется «и признаков труда, работы; а читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ».[94] Роман создает впечатление, что это «не печатная книга, а живая импровизация».[95]

«Обыкновенная история» твердо поставила Гончарова в первый ряд прогрессивных писателей-реалистов.