Не осуждал этого и Белинский. Он был противником не романтизма вообще, а романтизма, существовавшего «без живой связи и живого отношения» к жизни. Своим великим сердцем видел он, что «есть пора в жизни человека, когда грудь его полна тревоги… когда горячие желания с быстротою сменяют одно другое и… когда человек любит весь мир, стремится ко всему и не в состоянии остановиться ни на чем; когда сердце человека порывисто бьется любовью к идеалу и гордым презрением к действительности, и юная душа, расправляя мощные крылья, радостно взвивается к светлому небу… Но эта пора юношеского энтузиазма есть необходимый момент в нравственном развитии человека, — и кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, — истины, блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию — не одну только создаваемую поэтами поэзию, но и поэзию жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи грубых потребностей тела и сухого, холодного эгоизма».[90]

Заслуга Гончарова как художника, вдохновляющегося эстетическими идеалами Белинского, состоит не в отрицании права каждого человека на эти чистые и прекрасные человеческие чувства, а в том, что он показал, как уродует и извращает их барски-крепостническое воспитание и строй жизни. Именно с этих позиций и развернута была в «Обыкновенной истории» вся баталия против адуевского романтизма.

«Адуев, — писал Гончаров в своей статье «Лучше поздно, чем никогда»[91], - кончил, как большая часть тогда; послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом, обделал свои дела. В этом и заключается «Обыкновенная история».

Это высказывание Гончарова многое проясняет в его стремлении доказать возможность перерождения романтика Адуева в «положительного» человека. Белинский отрицательно отнесся к этой установке.

Осудив в романтике Александре Адуеве «всю праздную, мечтательную и аффектационную сторону старых нравов», Гончаров в «Обыкновенной истории» противопоставил ему другое, бесспорно по ряду черт более положительное, но отнюдь не идеальное лицо — Петра Ивановича Адуева.

Гончаров полагал, что решающее значение в преодолении крепостнической отсталости, в борьбе с всероссийским застоем будет иметь общественно-полезный труд, живая практическая деятельность.

Определяя в «Лучше поздно, чем никогда» главную задачу «Обыкновенной истории», он, между прочим, писал: «…В встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре — в Петербурге. Мотив этот — слабое мерцание сознания необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем.

Это отразилось в моем маленьком зеркале в среднем чиновничьем кругу. Без сомнения то же — в таком же духе, тоне и характере, только в других размерах, разыгрывалось и в других, и в высших и низших, сферах русской жизни».

«Мотив», о котором говорит Гончаров, действительно в то время начал проникать во все слои русского общества, но, конечно, находил там и различное толкование.

Передовая, революционно-настроенная часть общества не отрывала свой труд от активной борьбы против самодержавия и крепостничества. Другая часть прогрессивной интеллигенции призывала к труду и трудилась, искренне веря в то, что крепостное право можно уничтожить «путем реформ», легальной борьбы и просвещения.

И уже в совершенно иной форме идея труда понималась людьми, подобными Адуеву-старшему. Труд и деятельность для них стали синонимами чисто буржуазной деловитости и практицизма.

Петр Иванович Адуев — тайный советник, но, кроме того, он сделался заводчиком. «Тогда, — замечает Гончаров, — это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений…) Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца не было лестно» («Лучше поздно, чем никогда»).

В противоположность «ультраромантику» Александру Адуеву Адуев-старший «думает и чувствует по земному». «Дух его, — замечает романист, — прикован к земле». Адуев-старший — «враг всяких эффектов». Для него «везде разум, причина, опыт, постепенность и, следовательно, успех». Эта философия буржуазного практицизма, буржуазно понятой «положительности» определяет всю жизнь и деятельность Петра Ивановича. Для него «расчет везде» — даже в любви и браке. В борьбе дяди с племянником отразилась, по словам самого Гончарова, «тогдашняя, только что начинавшаяся ломка старых понятий и нравов». И вполне естественно, что, когда Адуев-старший беспощадно разоблачает вздорный, напускной романтизм племянника, когда он срывает все покровы с пресловутого дворянского романтизма, симпатии Гончарова как бы на стороне Петра Ивановича.

Но Гончаров вовсе не считал Адуева-старшего идеалом «нового» человека. Решительно отвергая романтизм адуевского толка, он вместе с тем ясно видел неполноценность философии и практики буржуазного «здравого смысла».

«Обыкновенная история» Гончарова была очень созвучна высказываниям Белинского, который, с одной стороны, выступал против пресловутых «романтиков жизни» (в первую голову против славянофилов) и, с другой — против эгоизма и бесчеловечности буржуазной морали.

В «Обыкновенной истории» показана вся несостоятельность житейских принципов Петра Ивановича Адуева. Он в высшей степени безразличен к человеку, к его нуждам, интересам. «Смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального дела нет, только и деньги на уме», — говорит о нем и ему подобных его жена Лизавета Александровна. Порочность «здравого смысла» Петра Ивановича особенно ярко проявляется в его отношении к женщине. В своей жене он видит не человека, а лишь предмет домашнего быта, необходимый для того, чтобы придать квартире «достоинство семейного дома», чтобы «иметь больше веса в обществе». Он не допускает мысли, что у женщины тоже могут быть общественные интересы. Правда, он окружил жену комфортом. Но вся эта жизнь кажется Лизавете Александровне «холодной насмешкой над истинным счастьем».

Как осуждение бездушного буржуазного делячества звучат в романе размышления Лизаветы Александровны о своем супруге: «…Что было главною целью его трудов? Трудился ли он для общей человеческой цели, исполняя заданный ему судьбою урок, или только для мелочных причин, чтобы приобрести между людьми чиновное и денежное значение, для того ли, наконец, чтобы его не гнули в дугу нужда, обстоятельства? Бог его знает. О высоких целях он разговаривать не любил, называя это бредом, а говорил сухо и просто, что надо дело делать».

По замечанию Л. Толстого, «адуевщина» явилась художественным выражением мещанского карьеризма, умеренности, самодовольства.

Таким образом, одну из важных заслуг Гончарова, как прогрессивного русского художника, следует видеть не только в том, что он крепостнической лени и праздности противопоставил буржуазную деловитость и практицизм, но и в том, что он показал органические пороки буржуазных идеалов, полную зависимость буржуазной морали от интересов наживы и накопления.

Это качество «Обыкновенной истории» видел и ценил не только Белинский, но и люди другого общественного склада. Типичный либерал-«западник» В. П. Боткин, например, писал Белинскому: «Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму, — и справедливо; а мне также кажется, что от нее не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу».

В Александре и Петре Ивановиче Адуевых художником представлены были два крайних типа людей: «Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения», — говорит Лизавета Александровна о племяннике и муже.