У выхода из бани строй уже не прежний, не гражданский, — настоящий военный.

— Равняйсь! Смирно! Шагом марш!

Дробанули по мостовой сотней сапог, еще не научились единым шаговым залпом. И старшина, придирчиво оглядывая со стороны, приказывает запевать песню.

Строй поначалу молчит, но вот уже перешептываются: кто и какую?

— Песню, песню, — уже не требует, а словно бы умоляет их старшина — идут через город, как же так, курсанты без песни.

И из задних рядов, где по ранжиру оказались те, кто пониже ростом, взвивается задористый тенорок, и сразу равняется дружный шаг:

Кто это, почти на «шкентеле» — в конце строя с веселыми колючинками в голубых глазах? Голос не сильный, но с такими нотками задушевности и призыва, что строй как будто ждал, грянул, выдохнул в такт:

Возле казармы старшина останавливает. Долго выравнивает зубчатку сапог, чтобы были все на одной, как стрела, нагуталиненной линии.

— Курсант Гагарин, выйти из строя!

Юрий послушно вышагивает на середину, поворачивается лицом к шеренгам, пронзающим сотнями вопрошающих, любопытных глаз. Что случилось, по какому такому поводу вызван этот щуплый, но крепкий на вид паренек?

— За хорошую песню объявляю вам благодарность!

Юрий еще не знает, что нужно ответить: «Служу Советскому Союзу!», сконфуженно приподнимает плечи, краснеет — первое поощрение?

В курилке товарищи не дают прохода:

— Да ты, брат, артист, Гагарин… Случайно не в консерватории научился?

— Летчику не петь, а летать надо…

— Без песни далеко не улетишь! — Это убежденно произносит и тем как бы ставит точку высокий, подтянутый парень. Протягивает руку: — Юра, твой тезка. По фамилии Дергунов.

И вот еще двое, уже сдружившихся, раскрывают портсигары и примыкают к ним:

— Валя Злобин.

— Коля Репин…

Юрию нравится новая жизнь, он действительно словно рожден для нее. Ранним утром, когда еще сонным дыханием полна казарма и на двухъярусных, «двухэтажных», койках не шевельнется ни одно одеяло, голос дневального взрывает настоянную на домашних снах тишину:

— Подъем!

И — пружиной с койки! Майку, брюки, портянки, сапоги, — все это хватаешь еще в полусне и сам не помнишь, как через минуту стоишь в строю, в полном военном своем облачении.

— Бегом марш!

Строй набирает дыхание, разгоняется как паровоз — с медленного бега на ускоряющийся, и чувствуешь — силой, бодростью наполняется каждый мускул. Специальный — только для летчиков — комплекс физических упражнений, умывание только холодной водой, заправка постелей, так, чтобы одеяло было подвернуто ровной «грядочкой», и снова в строю на утреннем осмотре стоишь сильный, красивый, блестя, сияя каждой надраенной пуговкой, пряжкой ремня. Не беда, что почти замыкающий в шеренге.

На завтраке проспишь добавку — первокурсникам всегда кажется, что каши дают маловато. Через полгода и эту не всю доешь. Потом строевые занятия на плацу и уставы.

Перед Юрием книжечка, в которой он читает о себе: «Военнослужащий Вооруженных Сил Союза ССР есть защитник своей Родины — Союза Советских Социалистических Республик. Военнослужащий должен свято и нерушимо соблюдать законы и военную присягу; быть дисциплинированным, честным, правдивым, храбрым и не щадить своих сил и самой жизни при выполнении воинского долга; беспрекословно повиноваться начальникам и защищать их в бою; как зеницу ока оберегать знамя своей части».

И вот, вот самое ожидаемое доверие — ему вручают настоящее боевое оружие — автомат Калашникова. Чем-то похож он на те, с круглыми дисками-магазинами, что Юрий видел в руках проходящих через Клушино красноармейцев. Капитан-командир взвода привычно берется за ремень, снимает автомат с плеча, показывает перед строем, держа в руках, как нечто живое, знаемое им до каждого винтика, до каждой царапинки на прикладе. Просто и сурово звучит его объяснение:

— Наиболее действенный огонь — на расстоянии до четырехсот метров. Прицельная дальность стрельбы — тысяча метров. Дальность прямого выстрела по грудной фигуре — триста пятьдесят метров, по бегущей фигуре — пятьсот двадцать пять метров…

По «грудной», по «бегущей» — это тебе уже не игрушка, а оружие, врученное Родиной и народом. Как стихотворные, повторяешь строчки, от которых пахнет порохом: «Основные части и механизмы автомата: ствол со ствольной коробкой, с прицельным приспособлением и прикладом, крышка ствольной коробки, штык-нож, возвратный механизм, затворная рама с газовым поршнем, газовая трубка со ствольной накладкой, затвор, шомпол, цевье, магазин, пенал с принадлежностью, ножны…»

Перед первым выездом на стрельбище старшина выдает патроны, и опять память детства — по отстреленным гильзам учился когда-то считать до десятка, потом до сотни, складывал, отнимал. Теперь патроны с круглыми толстенькими пулями укладываешь в магазин, как металлические фасолины в плотный стальной стручок.

— На огневую позицию шагом марш! Заряжай!

По всем правилам: полный шаг правой ногой, теперь, наклоняясь вперед, опуститься на левое напружиненное колено, и вот уже лежишь, прижавшись к земле, вспоминая наставления командира: «Шею не напрягай, щекой к прикладу, к прикладу, найди место для правой руки, при прицеливании задержи дыхание, на спусковой крючок нажимай плавно… Долго не целься. В промежутках между выстрелами давай отдохнуть глазу».

То ли ты как бы слился с землей, то ли она льнет к тебе, еще не к летчику, но к солдату. Но что есть земля и что есть небо? Их нет друг без друга.

Мешают травинки. Вон по той высохшей, как метелочка, ползет муравей. Долго ему добираться до самой макушки. Не отвлекайся! Серым пятном впереди вырастает грудная мишень — полтуловища, — выпиленная из фанеры.

— Огонь!..

И ты сразу вонзился всем существом в прорезь прицела, в тонкую шпильку мушки. Ты уже там, на той траектории, что, пронесшись над былинкой, над муравьем, врежется пулей в мишень.

Неожиданный выстрел оглушает тебя, в прояснении после него слышишь, как звонким шлепком ударяется рядом гильза. Гарью серы дохнул автомат. Еще под прицел, еще.

— Стой! Прекратите, Гагарин! Я же сказал, одиночными. Поставили на автоматический? Кто разрешил?

Гагарин возвращается с огневого рубежа, виновато отряхивается.

— Извините, товарищ капитан, я забылся.

— В бою, Гагарин, самодеятельность недопустима. Осмотреть мишени!

И бегом, наперегонки все, кто стрелял, — к фанерным фигуркам. Вот она, твоя, справа вторая — с концентрическими кругами бело-черной мишени.

Ревностным взглядом ищешь пробоину. И, заметив единственную, с расщепленными краями дырочку рядом с белым, что называется «молоком», радуешься — попал! Но сколько тревоги в этом счастье солдатской удачи: лист из фанеры, а пуля прошила его настоящая.

— Для первого раза нормально, — успокаивает капитан.

Со стрельбища едут повеселевшие, с песнями. И нравится, что от автоматов отдает гарью пороха. Первое огневое крещение. Но нет-нет да и глянут на небо: там еще предстояло учиться летать высоко и быстро и метко стрелять.

Из письма Юрия в Саратов Мартьянову:

«Здравствуйте, Дмитрий Павлович! С приветом к вам ваши воспитанники Гагарин и Колосов… У нас с Толяном все нормально. Учеба проходит неплохо. Занимаемся в одном классном отделении, спим через несколько коек друг от друга. В увольнение пока мы еще не ходили. Присягу еще не приняли… Все дни заняты учебой. Преподаватели здесь хорошие, но строгие, а командиры тоже. Шприца дают часто. Бываем в Зауральной роще на занятиях. Здесь часто бывают сильные морозы. Сегодня, например, мороз двадцать девять градусов. Кроме того, дуют сильные ветры, но мы привыкаем. Привыкаем и к солдатской жизни… Летать, очевидно, начнем в конце зимы…»