Еще резче говорит он в другом письме: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусной действительностью!.. Боже мой, что со мной было — горячка или помешательство ума — я словно выздоравливающий». И наконец: «Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему (в ощущении), мирясь с российской действительностью… Благодарю покорно, Егор Федорович (Гегель. — Н. В.), кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением честь имею донести вам, что если бы мне и удалось взлезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и пр. и пр.; иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головою. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови».

Белинский не случайно оговаривается: я был верен ему (Гегелю) — «в ощущении». Потому что никогда он рабски не учился у Гегеля. То был тоже только этап в философских исканиях Белинского. Изучая, осваивая и преодолевая западную философию своего времени, Белинский шел к выработке собственных философских воззрений. И эти воззрения не были ни шеллингианством, ни фихтеанством, ни гегельянством и т. п., но самостоятельными взглядами Белинского. Вот как характеризует замечательную особенность этих взглядов историк русской литературы Пыпин: «Историческая заслуга Белинского в том и заключается, что он понимал свою философию не как школьную теорию, не причастную к жизни, а, напротив, переживал ее как догмат, как жизненную истину в полном ее применении».

Отказ от «примирения с действительностью», естественно, должен был опять сблизить «неистового Виссариона» с его революционными друзьями. Весной 1840 года в Петербург приехал Герцен и сам отправился к Белинскому, который тогда жил на другой квартире, в одном доме с Панаевым.

Когда Белинскому сообщили о приезде Герцена, он быстро поднялся ему навстречу и обратился к Панаеву, в то время находившемуся у него, со словами: «Вот вы увидите наконец его! Это человек замечательный и блестящий!!»

Через минуту вошел Герцен. Он был среднего роста, довольно плотный, с темными волосами, подстриженными под гребенку. Тогда ему было лет двадцать восемь. Черты лица Герцена были приятны и правильны, лицо одушевлено необыкновенным блеском и живостью карих глаз и каким-то особенно тонким выражением в уголках губ.

Панаев вышел из комнаты, чтобы не мешать разговору друзей. Сначала они говорили несколько на тянуто и холодно. Но ни Белинский, ни Герцен не были людьми, способными долго говорить о пустяках. Едва речь зашла о статье «Бородинская годовщина», Белинский вспыхнул и поспешно сказал: «Ну, слава богу! договорились же! а то я с моим глупым нравом не знал, как начать… Ваша взяла: три-четыре месяца в Петербурге меня лучше убедили, чем все доводы. Забудьте этот вздор. Довольно вам сказать, что на-днях я обедал у одного знакомого; там был инженерный офицер; хозяин спросил его, хочет ли он со мной познакомиться. «Это автор статьи о бородинской годовщине?» спросил его на ухо офицер. «Да». — «Нет, покорно благодарю», сухо ответил он. Я слышал все и не мог вытерпеть, — я горячо пожал руку офицеру и сказал ему: вы благородный человек, я вас уважаю. Чего же вам больше?»

Недоразумение было кончено. Великие русские патриоты опять шли вместе, рука об руку.

Несмотря на все возрастающую известность и влияние, Белинский был очень застенчив в малознакомом обществе. Трудно было, глядя на его скромную внешность, представить себе, какой пламенный борец скрывался в этом человеке.

Между чужими людьми он обыкновенно легко терялся. Как-то князь Одоевский, известный в то время писатель и превосходный человек, очень любивший Белинского, пригласил его к себе на вечер, где всегда собиралось много знаменитостей и светских людей. Виссарион Григорьевич ответил на это приглашение уклончиво. Тогда Одоевский прямо спросил:

— Отчего вы не хотите бывать у меня?

— Сказать вам правду? — ответил, улыбаясь, Белинский. — Я человек простой, неловкий, робкий, отроду не бывавший ни в каких салонах… У вас же там бывают дамы, аристократки, а я и в обыкновенном-то дамском обществе вести себя не умею… Нет, уж увольте меня от этого! Ведь вам же будет нехорошо, если я сделаю какую-нибудь неловкость или неприличие по-вашему.

Тогда Одоевский, которому очень хотелось видеть Белинского у себя в доме, — обратился к посредничеству Панаева, взяв с него слово обязательно привести Виссариона Григорьевича в ближайший вечер. Но и Панаеву не легко было исполнить это поручение. Он более часа уговаривал Белинского. Наконец тот сказал:

— Ну, да, пожалуй, чорт с вами… я поеду! Что же мне надеть? — прибавил он, сердито обращаясь к Панаеву.

— Наденьте сюртук, ведь дам на этот раз не будет.

Белинский одевался долго, кряхтел, кашлял, уверял, что больше чем когда-нибудь чувствует одышку, что не утерпит — непременно съест чего-нибудь и от этого ему будет еще хуже.

Уже садясь в сани, он сказал:

— Кажется, я делаю непростительную глупость!.. Знакомых у меня там почти никого нет… Ну что я буду делать?

Когда они приехали и входили на лестницу, Виссарион Григорьевич, поднявшись на несколько ступенек, остановился и произнес:

— Уж не воротиться ли мне?

— Нет, я не отпущу вас ни за что, — ответил Панаев.

— Ну, делать нечего… Идемте… Да не бегите так скоро по лестнице. Ведь вам нипочем всходить на какую угодно высоту, а я тихо-то идя задыхаюсь…

Был поздний час, когда они появились в салоне Одоевского. Там уже были все литературные знаменитости: Крылов, Жуковский, Лермонтов, князь Вяземский и другие. Одних Белинский знал хорошо, с другими был едва знаком. Он скромно уселся позади дивана, на котором расположились знаменитости. Возле стоял небольшой столик с несколькими бутылками вина. Белинский, прислушиваясь к разговору, незаметно облокотился на этот столик. Столик мгновенно опрокинулся, упавшие бутылки разбились, и из них хлынули струи вина прямо на колени Жуковскому, заливая его светлые клетчатые брюки. Все вскочили с мест, поднялся невообразимый шум. В довершение несчастия Белинский, потеряв равновесие после падения столика, упал сам на пол. Хозяин дома, испуганный, бросился к нему, участливо поднял его и повел в свой кабинет.

Понемногу Виссарион Григорьевич успокоился и, застенчиво улыбаясь, сказал Одоевскому:

— Вот, видите ли, я предупреждал вас, что наделаю каких-нибудь неприличий, — так и случилось.

Таков был Белинский в быту: рассеянный и застенчивый. Но он совершенно преображался, когда дело касалось его заветных убеждений. Тогда он вдруг вырастал, слова его лились потоком, вся фигура дышала внутренней энергией и силой, голос по временам прерывался, все мускулы лица приходили в движение. Он нападал на своего противника, как барс; казалось, рвал его на части, то играл им, как соломинкой, то обрушивал на него громы своих сарказмов. А собственная мысль Белинского развивалась в это время с такой ясностью и легкостью, что невозможно было не поддаться его обаянию.

Раз как-то зашел он к одному видному литератору того времени на страстной неделе. Во время обеда на стол подали постные блюда.

— Давно ли, — спрашивает Белинский, — вы сделались так богомольны, что стали соблюдать посты?

— Мы едим, — ответил литератор, — постное просто-напросто для людей.

— Для людей? — переспросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и встал со своего места. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты. Всякий открытый порок лучше и человечнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну доску вас со всеми царями, попами и плантаторами! Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!

Белинский в то время жил у Аничкова моста. Его квартира помещалась во втором этаже большого дома. Просторная комната с двумя окнами служила ему кабинетом, — направо от окон стоял его письменный стол и конторка. Стена перед столом была завешана портретами лиц исторических и близких знакомых. Среди последних выделялся акварельный портрет Николая Станкевича, умершего в 1840 году за границей. Остальные стены кабинета были заняты простыми деревянными полками, на которых помещалась его библиотека, богатая преимущественно книгами по русской истории и русской литературе.