Король и фаворит питали в отношении парламента необоснованные иллюзии. Ни внутренняя, ни внешняя политика не принесла положительных результатов со времени роспуска предыдущего состава парламентариев: напротив, за это время успела провалиться экспедиция в Кадисе. Хотя Карл и Бекингем довольно легко отнеслись к этой неудаче, общество восприняло ее с горечью и возложило ответственность за нее на главного адмирала.
Более того, Тайный совет опасался, что заседания не пройдут безболезненно. Не имея возможности открыто влиять на исход выборов, прибегли к испытанному, но законному способу: наиболее ярых противников, таких как Сеймур, назначили шерифами в их графствах. Став королевскими чиновниками, они больше не могли быть избраны депутатами. Но если король и Бекингем думали, что таким образом обеспечивают себе послушную и мирную палату общин, то они сильно ошибались. Такие люди, как Дадли Диггс, Джон Элиот и другие, не замедлили проявить себя как противники еще более опасные, нежели те, от кого удалось избавиться.
Коронация короля Карла
Следовало, пусть с опозданием, короновать короля. Чума еще не сошла на нет, казна была пуста, но церемонию нужно было организовать безотлагательно. Власть короля, его достоинство требовали священного ритуала. Сам Карл, будучи приверженцем традиции, придавал этому большое значение, а его религиозный советник Лод подчеркивал, что суть ритуала состоит в мистическом единении с Богом и со страной.
Учитывая обстоятельства, было решено отказаться от большой процессии через Лондон, однако сама церемония подготавливалась с величайшим тщанием и вниманием к деталям. Карл даже лично решал вопрос о составе елея для священного помазания и велел включить в него мускус, жасмин, флeрдоранж и оливковое масло.
Однако в последний момент возникло непредвиденное препятствие: Генриетта Мария, которая должна была короноваться вместе с супругом на хорах всеми почитаемого Вестминстерского аббатства, внезапно отказалась участвовать в ритуале, проводимом англиканским священником. Она заявила, что ее участие в подобном ритуале можно было бы расценить как принятие ею религии, к каковой она не принадлежит. Французские католические священники, к которым обратились за консультацией, рассмотрели эту проблему с формальной точки зрения: коронацию королевы может провести только епископ-католик – в частности, ее исповедник, епископ Мандский – в противном случае будет-де поставлено под вопрос спасение ее души.
Как хотелось бы верить, что подобное требование в условиях «антипапистских» настроений в Англии 1626 года было просто язвительной остротой! Увы, то была не шутка. Карл предложил, чтобы его жена, раз уж она не может быть коронована, присутствовала на церемонии в специально отведенной для нее ложе. Опять отказ. И так получилось, что 2 февраля 1626 года Карл I, «защитник веры», облаченный в белую одежду, один получил помазание, корону, скипетр, державу и все прочие монархические регалии из рук епископа Лода. К отсутствию королевы все отнеслись с вполне справедливым суровым осуждением. «Подобная демонстрация неповиновения и нежелания прийти к согласию достойна сожаления», – записал государственный секретарь Конвей{317}.
Описывая коронацию, ее свидетель сэр Саймондс Дьюз приводит красноречивый эпизод. При восхождении на помост Бекингем, шедший слева от короля, протянул ему правую руку, чтобы помочь подняться, однако Карл, наоборот, «просунул свою руку под правый локоть герцога и таким образом помог ему взойти по ступеням, говоря при этом: "Вам нужнее моя поддержка, чем мне Ваша"». «Эти слова, – завершает свой рассказ Дьюз, – я припомнил позднее, когда король ради спасения герцога, которого парламент поставил в опасное положение, решил распустить его раньше срока»{318}.
Открытие парламента
Сразу же после коронации, 6 февраля, состоялось открытие парламента. На этот раз была организована традиционная процессия от Уайтхолла до Вестминстера. То было красочное зрелище, ибо в процессии шагали пэры в длинных горностаевых мантиях, епископы, облаченные в свое полное одеяние, и депутаты общин в темных, но весьма элегантных костюмах, а возглавляли процессию король и его Тайный совет.
Увы! Случилась новая стычка с королевой. Она пожелала смотреть на процессию из окна Уайтхолла, сидя рядом с послом Бленвилем, со своим камергером Тилльером и в окружении французских фрейлин. Король предполагал, что все будет иначе: он хотел, чтобы Генриетта Мария сидела рядом с леди Бекингем, матерью фаворита, и герцогиней Кейт на балконе дома, находившегося на противоположной стороне улицы. Разумеется, то был знак внимания к герцогу, но вместе с тем также способ продемонстрировать всем, что молодая королева благосклонна к английским дамам. Последовала бурная сцена, в которой Генриетта Мария повела себя, как капризный ребенок: она отказалась двинуться с места, потому что идет дождь и он испортит ее прическу. Когда об этом сообщили Карлу, он сказал, что дождь уже закончился, и послал к супруге Бекингема с приказом выполнить его желание. Опять отказ. Дело принимало серьезный оборот. Тогда вмешался посол Бленвиль, оказавшийся лучшим дипломатом, нежели его считал Бекингем, и королева наконец согласилась перейти на другую сторону улицы. «Однако Бекингем не мог допустить, чтобы пропала столь прекрасная возможность внести сумятицу, – пишет враждебно относившийся к герцогу Тилльер, – и воспользовался случаем, чтобы настроить короля против "наглых французов". На следующий день Бленвилю было запрещено появляться при дворе и видеться с королевой»{319}.
Суть этой супружеской ссоры – не первая и не последняя между Карлом и Генриеттой Марией – стараниями Бленвиля и Тилльера дошла до Ришелье и Людовика XIII в сильно преувеличенном виде, и те посчитали, что спровоцировал ссору Бекингем, о котором в то время во французской дипломатической переписке упоминали как о человеке, «чье сердце ожесточено против Франции». Говорили, что он-де «полон ярости» и «бросает вызов», специально ухудшая отношения между двумя странами «в угоду странностям собственного настроения»{320}.
Впрочем, в тот момент у Карла и Бекингема было немало более важных забот.
Дерзость Элиота
Речь на открытии парламента, произнесенная в Вестминстере 6 февраля 1626 года Карлом I, на чьих плечах красовалась мантия, а на голове – корона, была, по обыкновению, краткой и уклончивой. «Я собрал парламент в самом начале своего правления, с тем чтобы попросить у моего народа совета и содействия в выполнении трудных задач, но был вынужден распустить его из-за того, что он слишком неторопливо откликался на мой призыв. […] Ныне же я снова созвал это собрание и надеюсь, что оно, не теряя времени даром, даст исчерпывающий ответ на мою просьбу о субсидиях в соответствии с безотлагательными потребностями королевства и всего христианского мира и не допустит, чтобы критические высказывания и неуместные сожаления мешали работе моего правительства. Я предпочитаю действия словам, и больше мне нечего сказать»{321}.
Можно легко представить, какое впечатление эта авторитарная, точнее, презрительная, речь произвела на лордов, пекшихся о своих привилегиях, и на депутатов, имевших достаточно поводов для недовольства. Косноязычие короля только усугубило неприятное впечатление.
Последовавшая за этим проповедь Лода не улучшила положения: главной темой своего рассуждения он избрал сплочение нации вокруг короля, «ибо с ним – Бог». Затем выступил хранитель печати Ковентри, объявивший, что казна нуждается в деньгах, но так и не назвавший точных сумм и не сказавший ни слова о том, как были использованы субсидии, выделенные год тому назад.
