— Ну, разумѣется! И что же они y герцога порѣшили насчетъ регентства?
— Когда зашла рѣчь о кандидатахъ на регентство; Черкасскій, пошептавшись съ Лёвенвольде, прямо заявилъ:
— Если ужъ кому быть регентомъ, то только, тому, кто доселѣ съ такимъ искусствомъ управлялъ государственнымъ кораблемъ.»
— По крайней мѣрѣ, откровенно! — вырвалось y Анны Леопольдовны. — И Лёвенвольде тотчасъ поддержалъ это предложеніе?
— И Лёвенвольде, и Бестужевъ: въ каретѣ онъ съ Черкасскимъ, вѣрно, ужъ сговорился.
— А фельдмаршалъ?
— Отецъ мой былъ поставленъ въ крайне–щекотливое положеніе. Что бы онъ ни возражалъ, — онъ остался бы въ единственномъ числѣ, и мнѣніе его, все равно, не прошло бы. На выздоровленье государыни надежда вѣдь еще не потеряна, не всѣ медики еще отчаиваются. Надо было выиграть время. Поэтому отецъ предложилъ выслушать сперва мнѣніе лучшихъ русскихъ людей. Герцогъ понялъ, что напроломъ итти нельзя, и заявилъ, что самъ онъ ни на что не рѣшится, доколѣ не узнаетъ мнѣнія другихъ благонамѣренныхъ патріотовъ. Прежде всего государынею долженъ быть подписанъ манифестъ о назначеніи принца Іоанна наслѣдникомъ престола.
— А манифестъ будетъ скоро изготовленъ?
— Этою же ночью на дому y Остермана. Но герцогъ, вмѣстѣ съ манифестомъ, можетъ подсунуть къ подписи ея величества и декларацію о регентствѣ. Такъ вотъ завтра же, пока будутъ присягать наслѣднику, а послѣ присяги сенатъ съ генералитетомъ станутъ разсуждать о регентствѣ, не можете ли ваше высочество повидать государыню, чтобы убѣдить ее ни за что не подписывать декларацію о регентствѣ Бирона.
— Да вѣдь меня къ тетушкѣ не пускаютъ, и тогда не пустятъ.
— М–да, этого отецъ мой не предвидѣлъ. Герцогиня Биронъ, конечно, заодно съ мужемъ и получила отъ него строгую инструкцію. Но кто въ такомъ случаѣ могъ бы предостеречь ея величество?..
— Я! — неожиданно подала тутъ голосъ молчавшая до сихъ поръ Лилли.
Анна Леопольдовна недовѣрчиво воззрилась къ молоденькой камеръ–юнгферѣ.
— Ты, дитя мое? Да какъ же ты это сдѣлаешь?
— А очень просто: дѣтская маленькаго принца находится вѣдь рядомъ съ спальней государыни. Въ дѣтскую мнѣ дозволено входить во всякое время. Я понесу принца къ государынѣ, да тутъ и попрошу ее отъ вашего имени, ради Бога, не подписывать ничего о регентствѣ, пока васъ не выслушаетъ.
— Смотрите, что вѣдь выдумала! Ты какъ думаешь, Юліана?
— Планъ недуренъ…
— А ваше мнѣніе, графъ?
— Если никому другому доступа къ государынѣ нѣтъ, то придется обратиться къ этому послѣднему средству.
— Значить, на немъ и остановимся.
XII. Послѣдніе дни Анны Іоанновны
На слѣдующее утро на набережной большой Невы передъ Лѣтнимъ дворцомъ были выстроены четыре полка лейбъ–гвардіи въ парадной формѣ. Къ главному подъѣзду подкатывали карета за каретой, изъ которыхъ высаживались военные генералы въ киверахъ и каскахъ съ пышнымъ плюмажемъ и статскіе чины въ обшитыхъ золотымъ позументомъ треуголкахъ. Въ числѣ статскихъ оказался и больной старикъ, котораго прямо изъ кареты посадили въ кресло и внесли такъ въ подъѣздъ.
«Остерманъ! — догадалась Лилли, стоявшая y окна. — И его, стало быть, удалось уговорить Бирону, чтобы имѣть еще лишнюю поддержку. Пора въ дѣтскую».
Супруга временщика, ни мало, конечно, не подозрѣвая, что внезапная атака готовится со стороны дѣтской, не заглядывала уже туда и ни шагу не отходила отъ ложа императрицы. Самъ же герцогъ, вполнѣ полагаясь на бдительность герцогини въ царской опочивальнѣ, собралъ въ своихъ собственныхъ покояхъ, кромѣ вчерашнихъ сотоварищей, еще нѣкоторыхъ изъ наиболѣе преданныхъ ему сановниковъ, чтобы заручиться и ихъ одобреніемъ сочиненнаго ночью проекта манифеста. Въ числѣ этихъ преданныхъ были, разумѣется, и трое главныхъ дѣятелей процесса несчастнаго Волынскаго: князь Куракинъ, своимъ злымъ языкомъ подавили первый поводъ къ этому позорному процессу, генералъ–прокуроръ князь Трубецкой, предсѣдательствовавшій въ комиссіи, осудившей Волынскаго, и генералъ Ушаковъ, его истязатель и исполнитель жестокаго судебнаго приговора.
Нечего говорить, что противъ проекта манифеста о престолонаслѣдіи ни поднялось ни одного голоса.
Когда же Биронъ затронулъ вопросъ о регентствѣ впредь до достиженія принцемъ Іоанномъ 17–лѣтняго возраста, Лёвенвольде поспѣшилъ заявить съ своей стороны, что вотъ господа кабинетъ–министры и фельдмаршалъ графъ Минихъ еще вчера выставили первымъ кандидатомъ на регентство герцога, но его свѣтлость не рѣшается принять на себя столь отвѣтственное званіе. Тутъ и тѣ изъ присутствующихъ, которые не участвовали во вчерашнемъ совѣщаніи, стали хоромъ упрашивать Бирона не отказываться. Не высказывался одинъ только Остерманъ. Угнѣздившись въ глубокомъ креслѣ, хмурясь и значительно поводя глазами, онъ видимо очень внимательно слѣдилъ за каждымъ словомъ другихъ, и временами только, когда кто–нибудь на него слишкомъ пристально взглядывалъ, корчилъ гримасу какъ бы отъ внезапной подагрической боли, кашлялъ въ платокъ и утиралъ себѣ лобъ.
— А вы, графъ, того же мнѣнія, какъ и мы всѣ? — приступилъ къ нему уже прямо Лёвенвольде. — Или y васъ иныя препозиціи?
Тутъ y Остермана сдѣлался страшный пароксизмъ кашля. Ворочая зрачками такъ, что видны были одни бѣлки, онъ кашлялъ безъ перерыва нѣсколько минуть, то забрасывая голову, то опуская ее на грудь, — что можно было, при желаніи, принять и за знакъ согласія. Такъ истолковалъ это движеніе и Биронъ, который обратился къ присутствующимъ съ благодарственною рѣчью (по обыкновенно, по–нѣмецки):
— Глубоко тронутъ, милостивые государи, вашимъ лестнымъ довѣріемъ и постараюсь оправдать его всѣми мѣрами. Возлагаемое вами на меня бремя весьма тяжко, но въ уваженіе къ великимъ благодѣяніямъ государыни императрицы, изъ горячей привязанности къ ея высокой фамиліи и по собственному моему расположенію къ славѣ и благоденствію Россійской имперіи, я не считаю себя въ правѣ отказаться. Но манифестъ о престолонаслѣдіи еще не подписанъ, а сенатъ и генералитетъ созваны уже въ дворцовую церковь. Вы, графъ Остерманъ, какъ первый министръ, благоволите прочитать государынѣ проектъ манифеста и поднести къ подписанію, а затѣмъ спросить соизволеніе ея величества, кого ей угодно будетъ назначить послѣ себя регентомъ.
Въ кашлѣ Остермана наступила небольшая пауза, и онъ имѣлъ на этотъ разъ возможность отвѣтить:
— Прочитать манифестъ и отдать его къ подписи, извольте, я могу. Но вопросъ о регентствѣ возбужденъ не мною; прошу отъ него меня и теперь избавить.
— Но кто же въ такомъ случаѣ, помилуйте, доложить объ немъ государынѣ?
— Ни я, ни мои сотоварищи по кабинету: мы всѣ трое одинаково заинтересованы въ томъ, чтобы регентомъ былъ не кто иной, какъ ваша свѣтлость. Всего безпристрастнѣе въ настоящемъ случаѣ, мнѣ кажется, могъ бы выступить нашъ досточтимый фельдмаршалъ графъ Минихъ.
— Совершенно справедливо! — въ одинъ голосъ подхватили оба другихъ кабинетъ–министра. — Императрица такъ уважаетъ ваше сіятельство…
Фельдмаршалъ сталъ было тоже отговариваться; но герцогъ и всѣ присутствующіе присоединились тутъ къ настояніямъ трехъ кабинетъ–министровъ; Миниху ничего не оставалось, какъ уступить.
— Теперь, господа, къ государынѣ, — сказалъ Биронъ, и всѣ, слѣдомъ за нимъ, двинулись къ царской опочивальнѣ.
Дежурившій y входа туда камергеръ доложилъ о нихъ и затѣмъ пригласилъ всѣхъ войти. Ни одинъ изъ спутниковъ герцога не имѣлъ еще случая видѣть Анну Іоанновну со времени ея переѣзда изъ Петергофа, а потому всѣхъ поразила ужасающая перемѣна, происшедшая съ нею за ка кія–нибудь пять–шесть недѣль. Цѣлая горка пышныхъ подушекъ подпирала спину и голову полулежавшей на своей постели, смертельно больной монархини. Но тучный корпусъ ея, не заключенный по–прежнему, какъ въ панцырь, въ стальной корсажъ, своей безформенной массой глубоко вдавился въ пуховую подпору. Голова точно такъ же безсильно склонилась на одинъ бокъ.
Только когда Остерманъ (оставившій свое кресло за дверью и опиравшійся теперь на испанскую трость) выступилъ впередъ съ пергаментнымъ листомъ въ рукѣ и началъ докладывать, что, согласно выраженной ея величествомъ волѣ, заготовленъ высочайшій манифестъ о назначеніи принца Іоанна Антоновича наслѣдникомъ всероссійскаго престола, каковой манифестъ онъ будетъ имѣть счастіе сейчасъ прочитать на предметъ одобренія онаго ея величествомъ, — Анна Іоанновна повела глазами въ сторону герцогини Биронъ, стоявшей y ея изголовья, и чуть внятно прошептала:
