Впервые я встретила Ингмара Бергмана около пятнадцати лет тому назад. Ларса он знал так давно, что оба они уже и не помнили, когда повстречались в первый раз. Оба начинали театральную карьеру в Мальмё, на юге Швеции. Копенгаген находится так близко от Швеции, что однажды Ларс и Ингмар совершили путешествие в Данию лишь для того, чтобы посмотреть спектакль. Наступила ночь, и Ингмар заявил, что он может спать только в Швеции. «Но ее можно отсюда увидеть, — запротестовал Ларс. —Это же совсем близко». Бесполезно. Ингмар не собирался ночевать в чужом государстве. Ларсу никогда не приходилось иметь дело со столь воинствующим патриотом.

Когда я встретила Ингмара в шведском посольстве в Париже, он показывал свою постановку пьесы «Сага», написанной другим шведским Бергманом, ныне покойным Ялмаром. За пределами своей страны Ингмар чувствовал себя не очень уютно, и я подумала, что он, как хорошее вино, не выносит путешествий. Помню, как все мы пошли в театр Сары Бернар, чтобы посмотреть Биби Андерсон. А потом Ингмар вернулся в Швецию. Нам так и не удалось обменяться ни единым словом.

Спустя несколько лет мы с Ларсом и Ингмаром встретились за ленчем в Стокгольме. На этот раз между нами мгновенно установилась взаимная симпатия. Ларсу пришлось вернуться в свой офис, а мы с Ингмаром еще почти час продолжали болтать. Перед расставанием он заявил, что я должна сниматься в его фильме. Мне было очень приятно, что он сам заговорил об этом. Я бы никогда не осмелилась поднять эту тему, так как знала, что и в театре, и в кино он работал со своей постоянной труппой, со своими операторами и техниками. Он говорил о книге нашего однофамильца Ялмара Бергмана и заметил, что было бы забавно соединить троих людей с фамилией Бергман, не имеющих никаких родственных отношений, в одном фильме.

По поводу этого плана мы обменялись несколькими письмами. А потом он решил, что сам напишет для фильма оригинальный сценарий. Но вскоре я узнала, что он стал режиссером нашего Королевского драматического театра, и это, конечно, застопорило наши планы. Я послала ему свои поздравления и выразила сожаление, что теперь у него не останется времени для нашего фильма. Его ответ гласил следующее: «Это выжжено каленым железом у меня на лбу. Фильм с Ингрид будет снят непременно».

Больше я от него не получала никаких вестей.

Несколькими годами позже меня пригласили стать председателем жюри на Каннском кинофестивале. Перед тем как покинуть Канны, я стала вычищать все ящики в номере, выбрасывая скопившиеся письма, — я, как белка, всю жизнь держу все прю запас. На глаза мне попалось письмо Ингмара десятилетней давности.

Я знала, что он был в Каннах в качестве гостя и показывал свой фильм «Крики и шепоты» вне конкурса. Я сделала копию письма, а внизу приписала: «Не с гневом или горечью возвращаю Вам это письмо. Просто хочу показать, как быстро летит время».

В Каннах я заметила его в толпе репортеров и журналистов, протиснулась к нему и сказала:

— Я кладу в ваш карман письмо.

— А что, разве я не могу сейчас же прочесть его? — засмеялся он.

— Нет, прочитаете, когда приедете домой.

Затем толпа отнесла его от меня.

Прошло еще два года. Я находилась с Ларсом на острове. Зазвонил телефон — это был Ингмар.

— У метя есть сценарий для вес. Взаимоотношения матери и дочери.

— Прекрасно, Ингмар. Вы не обиделись, когда я положила письмо в ваш карман?

— Ну что вы. Нет, конечно. Вы все сделали правильно. Я вспомнил о вас и, с тех пор как прочитал тот маленький листок, начал работать и размышлять. У меня появилась идея. Единственное, о чем я хочу вас спросить; вы не возражаете против роли матери Лив Ульман?

— Конечно, нет.

— Друзья сказали мне, что вы, возможно, не согласитесь на это, поскольку Лив Ульман слишком много лет, чтобы быть вашей дочерью.

— Вовсе нет. У меня дочь приблизительно того же возраста.

— Кроме того, я хочу снимать фильм на шведском языке.

— Прекрасно. Меня это тоже устраивает.

— А вот мои друзья не верят в это. Они думают, что вы захотите, чтобы фильм снимался на английском, потому что тогда он может пойти на международный рынок.

Я почувствовала, что по горло сыта друзьями Ингмара.

— Ваши друзья ошибаются, — ответила я. — Я очень хочу играть на шведском.

После стольких лет борьбы с английским, французским и итальянским языками меня радовала уже сама мысль о том, что снова придется разговаривать на моем родном языке.

Сценарий поверг меня в шоковое состояние. Он был такой объемный, что казался рассчитанным на шестичасовой фильм. Сама идея мне понравилась. Она не вызвала во мне ни тени сомнения. Но сценарий был слишком растянут. «Я писал все, что приходило в голову, — объяснил Ингмар, когда я ему позвонила. — Конечно, многое мы сократим. Почему бы вам не приехать этим летом ко мне на остров, там мы все и обсудим».

Я согласилась, хотя всегда немного нервничаешь, когда приходится нарушать уединение шведов. Идеальный отдых для шведе — это время, проведенное как можно дальше от всех. Вернувшись домой, он скажет: «Все было просто великолепно. Мне на глаза не попался ни один дом, ни один человек». Мои дети никогда не могли понять эту шведскую манию — стремиться к полному одиночеству. В Италии все наоборот: чем больше людей вокруг тебя, тем лучше.

Фаре, остров Ингмара, был гораздо больше, чем остров Ларса. Это вполне благоустроенная земля с деревьями, с пасущимися овцами, с церковью и деревенскими магазинами. По нему даже можно совершенно свободно ездить на машине от одного дома к другому. Поблизости от места, где живет Ингмар, расположена военно-морская база. В аэропорту Ингмар ждал меня на своей машине.

«Я приехал в аэропорт встречать Ингрид. Она села в машину, и едва я включил скорость и тронулся с места, как услышал:

— Ингмар, мне бы хотелось кое-что с тобой обсудить. В сценарии есть вещи, которые мне не очень нравятся. Я, например, не могу понять, почему мать так разговаривает. Неужели эта манера, резкая, подчас жестокая, способ ее самовыражения?

— Это долгая песня, — отвечал я. — Можешь считать, что это способ ее самовыражения.

Какое-то время мы ехали молча. Я чувствовал, что несколько обескуражен нашим разговором. Но вдруг Ингрид сказала:

— Ингмар, мне нужно сказать тебе одну вещь, перед тем как мы начнем работать. Я всегда сначала говорю, а потом думаю.

Я принял ее слова как редкое, замечательное откровение, которое стало ключом к нашей дружбе, потому что ее реакция, порой не очень-то вежливая и тактичная, тем не менее стала ключом к ее характеру. Нужно было слышать, как она говорит. Иногда ее высказывания казались не заслуживающими внимания, даже абсурдными, но потом вдруг выяснялось, что в них таится глубокий смысл. Да, нужно было слышать ее, потому что самой важной всегда оказывалась именно ее первая, мгновенная реакция.

Я видел все картины, в которых Ингрид снималась в Америке. Единственное, что мне не удалось посмотреть, — это «Интермеццо» с Лесли Хоуардом. В те годы я был молодым режиссером и все мы находились под огромным влиянием американского кино и его техники. Нам нравились еще и «черные» французские фильмы, но нам остро хотелось использовать в производстве фильмов именно опыт американского кино. Конечно, далеко не все картины с Ингрид были шедеврами, но я отчетливо помню, что всегда был очарован ее лицом. Ее лицо — кожа, глаза, рот, особенно рот, — излучало какое-то странное, мощное сияние и огромную эротическую притягательность.

Это не имело никакого отношения к ее телу. Важна была только взаимосвязь между чертами лица: рот — кожа — глаза. Поэтому как актриса она всегда привлекала меня. Впервые я общался с ней, когда она уже была замужем за Ларсом Шмидтом. Мы сидели в стокгольмском отеле, когда Ингрид вернулась после путешествия по магазинам. Это было зимой. Она вошла, нагруженная пакетами, с этим своим потрясающим румянцем на лице, и я сразу же вспомнил то ощущение — от нее исходила сильная эротическая притягательность. Не говоря уж о том, что она была очень красива.