Пока что мы ничего не предпринимали. Девушка Ларса оставалась в тени. Вместе нам было уже плохо, и мы продолжали совместную жизнь просто по инерции. Противоядием для меня, как всегда, стала работа. Как можно больше работы. Именно в это время на сцене вновь появился Бинки Бьюмонт. Я знала Бинки со времен постановки «Месяца в деревне». Он был одним из самых удачливых продюсеров в Лондоне и, кроме того, нашим старым другом.

Я сидела в Жуазели, читала, потом посмотрела теленовости, время от времени кидая взгляд на часы, чтобы прикинуть, скоро ли вернется домой Ларс. Но вот зазвонил телефон, и я услышала его голос:

— У меня вечером репетиция. Не жди меня, я буду поздно.

Чем же мне заполнить целый вечер? Я попробовала опять взяться за книгу, когда раздался звонок и голос в трубке спросил:

— Скучаешь?

Это был Бинки.

— Скучаю. А что?

— Дело в том, что у меня для тебя есть пьеса.

— Какая?

— «Обращение капитана Браобаунда» Бернарда Шоу.

— Никогда о такой не слышала.

— Я хочу ее тебе выслать. Какие у тебя планы на ближайшее будущее?

— Никаких.

— Ну и прекрасно. Читай, а потом обсудим.

Я прочитала. Пьеса мне показалась не очень интересной. Но женская роль была в ней просто исключительной. Весьма оригинальная, умница, забавная, острая на язычок героиня противостояла двадцати четырем недалеким мужчинам. «Может же так повезти!» — подумала я.

Я перезвонила Бинки и сказала:

— Моя роль — просто чудо, но сама пьеса скучновата и неправдоподобна. Ты уверен, что зритель пойдет на нее?

— Если в ней будешь ты — пойдет, — ответил Бинки.

Каждый раз, как я получаю хорошую роль, мне кажется, что она — последняя. И поэтому я выкладываюсь до конца. И потом, хотя нью-йоркский театр прекрасен, как и французский, но что-то особенное есть именно в лондонском театре.

Соблазн был велик. Я посоветовалась с Ларсом, и он решил, что это неплохая идея. Я позвонила Бинки и сообщила, что выезжаю.

Уже обсуждение костюмов доставило нам массу веселья. В какой-то книге мне попалась на глаза фотография Дженни Черчилль, матери Уинстона Черчилля, когда та много лет назад была на сафари в Африке. Я сказала:

— Это же как раз то время, когда леди Сесили Узинифлет находилась в Марокко. Вот так я и должна выглядеть.

— Слишком мужеподобно, — усомнился Бинки.

— Ладно, тогда договоримся так: я буду очень женственна в первом действии и очень мужественна во втором.

На том мы и порешили.

В первый раз мои двадцать четыре мужчины и я вышли на сцену в Брайтоне. Джосс Акленд играл капитана Брасбаунда, а Кеннет Уильямс — Дринкуотера. На премьеру прибыл сэр Лоренс Оливье. Я сочла это очень волнительным. Через несколько дней состоялся обед. В предвкушении этого события мои двадцать четыре мужчины предупредили меня:

— Будь осторожна. Сэр Лоренс Оливье может надавать столько советов, что ты сразу и не сообразишь, на каком свете находишься.

— Я буду счастлива услышать все его советы, — сказала я. — Умираю от нетерпения узнать, что он скажет.

Большую часть обеда сэр Лоренс посвятил указаниям в адрес Джосса. Все по существу. А я сидела и ждала, когда же он обратится ко мне. Когда настанет мой черед?

И только после кофе, когда все уже собрались расходиться, он взглянул мельком на меня и произнес: «Если вы по-настоящему выучите текст, то будете просто великолепны».

Лондонская» премьера проходила в театре «Кембридж» и собрала отклики самого разного характера. Меня критиковали не только за то, что я запиналась, к чему я была готова, но и за то, что я не англичанка. Рецензенты недоумевали, зачем нужно привозить откуда-то иностранку, чтобы та играла леди Сесили.

Но английские зрители не обращали внимания на такие пустяки, и театр каждый вечер был полон. Театральный критик Герман Кретцмер из лондонской «Дейли экспресс» сообщил, что когда он подошел к кассе, чтобы вернуть один из предназначенных ему билетов, то его буквально атаковала толпа людей среднего возраста, ожидавших продажи брони. Все пришли смотреть Ингрид Бергман.

Гриффит Джеймс, директор труппы, вспоминает, как он встретился с мисс Бергман:

«Это было в день первой репетиции. Все уже собрались, и я пошел к служебному входу, ожидая прибытия великой звезды — Ингрид Бергман. Она приехала вовремя и выглядела прекрасно. Мисс Бергман спустилась по лестнице и прошла на сцену, в центре которой мы поставили стул специально для нее. Рассадить исполнителей во время читки пьесы — дело тонкое. В полукруге стульев каждый должен занять место, соответствующее актерской иерархии. И вот в тот раз в центре стоял стул для мисс Бергман. Она вошла, поздоровалась со всеми, а потом сказала: «0, нет, нет. На этот стул мне бы не хотелось садиться. Лучше я сяду здесь». И села в самом конце. Очень характерный жест для мисс Бергман.

Еще я помню, как во время спектакля мы не смогли сделать так, чтобы на сцене было достаточно прохладно. В городе стояла жара, а в театре не было кондиционеров. Поэтому мы открыли настежь все окна, какие могли. Но на сцене от этого становилось совсем душно. И вот, как только она покидала сцену, мы распахивали перед ней огромную дверь и выталкивали ее на свежий воздух. Можете себе представить, в какое изумление приходили прохожие, когда в открытой двери театра появлялась Ингрид Бергман, одетая в платье викторианской эпохи, и делала десять глубоких вдохов, перед тем как вернуться на сцену. Потрясенные таксисты, проезжавшие мимо, почти останавливали свои машины».

Как ни удивительно, но после такого начала совместной деятельности Ингрид и Грифф стали хорошими друзьями.

Грифф начинал свою карьеру как актер. Но однажды он решил, что ему вовсе не нравится изображать других людей. Ему хотелось быть самим собой. И с тех пор он всегда оставался им.

Грифф был тощий и длинный, как уличный фонарь. Из-за стекол очков в роговой оправе смотрели настороженные глаза. Натурой он был созерцательной. Усмешка на его губах вспыхивала неожиданно, внезапно. Он обладал обширной театральной эрудицией, тонким критическим чутьем и острым, беспощадным юмором.

В Вашингтоне, в Кеннеди-центре, Ингрид играла «Обращение капитана Брасбаунда» со вновь образованной американской труппой. Пьесу показали в Уилмингтоне, затем должны были везти ее в Торонто, а закончить тур на Бродвее. Спектакль имел оглушительный успех. Ингрид хвалили всюду, где бы она ни выступала. Американские критики отреагировали на «Капитана Брасбаунда» так же, как их британские коллеги: они нашли массу недостатков в редко исполняемой пьесе Шоу, но единодушно признали, что Ингрид великолепна и просто замечательно видеть ее снова. Все билеты были распроданы. (Позднее кто-то из рецензентов отметил, что из пятидесяти шести новых бродвейских спектаклей того года только «Капитан Брасбаунд» покрыл постановочные расходы.)

В Вашингтоне Ингрид очень обрадовалась, когда Ассоциация национальной прессы предложила ей провести пресс-конференцию. Предоставлялась возможность, которую она ждала двадцать два года. Ведь она так и не смогла вычеркнуть из памяти злобное выступление сенатора Джонсона перед Сенатом Соединенных Штатов в марте 1950 года. Текст его вошел в протокол Конгресса. Особенно запомнились Ингрид заключительные слова той речи: «Если благодаря унижениям.

связанным со «Стромболи», в Голливуде воцарятся благопристойность и здравый смысл, Ингрид Бергман разрушила свою карьеру не напрасно. Из ее праха может возродиться лучший Голливуд».

Боль от нанесенного оскорбления, обида были для Ингрид нестерпимы. Ее воспитывали в традициях соблюдения приличий, учили быть честной и правдивой, быть терпимой к другим людям и относиться к ним лучше, чем они к тебе. И она делала все, что в ее силах, чтобы быть достойной тех истин, которые ей внушили с детства. Она никак не думала, что, полюбив Роберто Росселлини и родив от него ребенка, обречет себя на столь долгий позор. Одно дело — стать объектом нападок прессы: в конце концов, репортерам нужно зарабатывать на жизнь, а газеты должны приносить доход. Но подвергнуться оскорблению в Сенате Соединенных Штатов, на мраморе стен которого высечены слова о справедливости, свободе, правде, правах всех мужчин и женщин, в которые она свято верила, — это было крайне несправедливо. Слишком тяжелый молот обрушили они на ее маленький грех.