Сказать, что Элиза оказалась трудным пассажиром – это, черт подери, ничего не сказать. Во время взлета я уже начал думать, что совершил большую ошибку. Что, наверное, надо было купить билеты на белый океанский лайнер, спокойно сидеть в баре, потягивая напитки, гулять по открытой палубе, играть в настольные игры и таким образом избавить себя от кучи проблем. Она стала совершенно неуправляемой. Как сумасшедшие резиновые шарики, которые продаются в автоматах и стоят двадцать пять центов. Ты кидаешь такой – не надо даже кидать, достаточно просто уронить – и он начинает летать справа налево, и сверху вниз, и по диагонали, рикошетя от всех поверхностей, до тех пор, пока ты его не изловишь и не засунешь в какой-нибудь, черт подери, ящик. Примерно так вела себя Элиза первый час полета. Несмотря на то что она была максимально туго пристегнута ремнем к своему креслу, я только и успевал ее ловить.

А еще она, как тисками, сжимала мои пальцы, и мне приходилось часто менять руку. Иначе я никогда больше не смог бы играть на гитаре.

Тем не менее я помнил, что постоянно должен стараться ее развлечь, отвлечь и, главное, заставить забыть, где она находится.

Сначала я попробовал петь. Начал в тот самый момент, когда мы взлетали. Мне хотелось исполнить «День когда я стал призраком» из-за его явной уместности а также и из сентиментальных соображении, но эго был бы слишком очевидный выбор, поэтому я остановился на «Shadows of the Night» Пата Бенатара. И. хотя Элиза и была смертельно перепугана, я увидел мурашки у нее на руках.

К сожалению, мне удалось успокоить ее только на то время, пока не убрали шасси. После этого у нее начался очередной приступ паники. Тогда я изменил тактику. Я сообщил ей, что эрекция все еще никуда не делась – и это было правдой – и предложил проверить, набросив на колени одеяло.

Все-таки все дело было в ее. черт подери, штанах. И в том, что я провел несколько месяцев исключительно в компании увлажнителей и бесплатных порно-сайтов.

– Пол, – застонала она, – ради бога, потом.

Я в тысячный раз попросил ее не называть меня Полом. И еще попросил поцеловать меня, что она и сделала. Это оказалось удачной находкой. Поцелуи – это прекрасный отвлекающий фактор, и ими можно заниматься неограниченно долгое время. Я решил не прерываться до тех пор, пока она сама не остановится или пока на табло не погаснет надпись «пристегните ремни». Последнее случилось раньше.

Я держал ее лицо руками и не мог поверить, что она на самом деле со мной. Я сказал ей:

– Ты очень храбрая.

А она ответила:

– Я не храбрая. Я влюбленная.

Как будто это не одно и то же.

Потом я показал ей на небо.

– Смотри. Ты это сделала. Ты летишь на высоте тридцать девять тысяч футов и все еще жива и даже целуешься.

Тут на нее опять что-то нашло на некоторое время, но потом она успокоилась, посмотрела в иллюминатор и, наверное, действительно что-то там увидела, потому что на лице у нее появилось подобие улыбки.

Не могу сказать, что остаток полета прошел совершенно спокойно. При самом незначительном толчке Элизе казалось, что мы уже падаем в океан. При любом изменении высоты она первым делом хваталась за гигиенический пакет, а когда слышала какой-нибудь непонятный шум, подпрыгивала и спрашивала у меня, что это такое, как будто я был главным экспертом по авиационным технологиям. Мне приходилось выдумывать всякий бред. «Что ты испугалась?» Они элементарно деблокировали спойлера» или «Ах, это?» Так это же просто вертикальный стабилизатор». Смешно, что хотя она на порядок больше меня знает про авиацию, она ни разу не уличила меня в бессовестной лжи.

Сначала Элиза наотрез отказалась от еды, но передумала, когда наша дружелюбная стюардесса Вики подкатила к нам тележку с десертами и сказала, что мы сами можем составить композицию из мороженого, фруктов и прочего.

Все-таки первый класс – это единственный достойный способ путешествовать, если ты мертв и еще не истратил большую часть аванса.

Элиза выбрала ванильное мороженое с карамельным соусом, взбитыми сливками и вишнями, а меня попросила взять шоколадное с горячей помадкой и зефиром. Она сказала, что в этом случае мы поделимся и вкусы не будут повторяться. Правда, она оказалась не особенно, черт подери, щедрой. Она дала мне попробовать полложечки своего мороженого, после чего съела половину моего.

– Вилл… – Она старалась произносить мое новое имя естественно, но у нее пока плохо получалось. – Нам надо поговорить.

Я ждал этого. Знал, что рано или поздно до этого дойдет. К тому же оказалось, что это самая удачная отвлекающая тактика. Забывая бояться, она задавала вопросы и сама рассказывала мне о последних месяцах, словно пыталась уместить все дни, которые мы провели врозь, в короткие часы полета над океаном. Я говорил ей, что у нас впереди куча времени и что не надо спешить, но она отвечала, что мы можем и не долететь, а она хочет, чтобы перед смертью я узнал правду, всю правду и ничего кроме правды, и да поможет ей Бог. Она начала с того дня, когда Фельдман назначил ей встречу в «Киеве», а потом коротко рассказала о своей жизни в пентхаусе. Должен признаться, что когда она рассказывала мне о том, как сначала вел себя Лоринг, я на какое-то время почувствовал к нему прежнюю симпатию. Я даже сочинил благодарственное письмо, которое послал бы ему при других обстоятельствах.

«Дорогой Лоринг, пожалуйста, прими мою искреннюю благодарность за трогательную заботу, с которой ты относился к Элизе в период ее временного слабоумия». Но потом я имел глупость спросить у нее, был ли Лоринг хорош в постели, а поскольку в ответ она только хихикала и говорила, что «в данный момент это уже не важно», вся вновь обретенная симпатия моментально испарилась.

Мы говорили о Джилли Бин. Мы говорили об Аманде. Я даже признался еще в двух минутных помутнениях сознания.

Хорошо, в трех.

Ну ладно, в четырех.

Были моменты, когда я обрадовался бы небольшой турбулентности.

Еще мы много говорили о Фельдмане и о том, почему он согласился помочь мне, и впервые Элиза допустила, что, возможно, у него есть что-то, похожее на сердце. Но добавила, что так же возможно, что он надеется сделать из меня второго Ника Дрейка. И что, вот увидишь, через двадцать лет под твои песни будут рекламировать все от автомобилей до памперсов.

Важной темой обсуждения было и то, куда мы, собственно, едем. Ничего не было решено окончательно. Аэропорт прибытия – это просто отправная точка, и мы решили путешествовать до тех пор, пока не найдем место, где захотим остаться. Мы согласились, что большие города нам не подходят, но весь остальной мир был в нашем, черт подери, распоряжении.

И то, как мы будем зарабатывать на жизнь, было еще не ясно. Не то чтобы нас это волновало в тот момент. У нас еще оставалась большая часть моего, черт подери, аванса, а дальше будет видно.

– Почему ты не рассказываешь о Чаннеле, хитрый трус?

Это голос моей нареченной, если ты не узнал.

– Давай-давай. Я хочу послушать твою версию.

И не собираюсь ничего рассказывать.

– Дай мне магнитофон. Я сама расскажу.

Да нечего рассказывать об этом, черт подери, Чаннеле. Это поезд. Каким-то образом он едет под водой. Едет очень быстро. Пахнет паленым мясом и доставляет вас из Англии во Францию, типа, за двадцать минут. Вот и все.

– Дай его мне!

Нет, купи свой, черт подери… Эй…

– Привет. Это Элиза. Я просто хочу сказать, что Вилл всю дорогу просидел на полу, зажав голову между коленей. И все время стонал и хватался за поджелудочную.

Неправда.

– Правда-правда.

Это потому, что ты всю дорогу смеялась и спрашивала, как я себя чувствую на глубине сто пятьдесят, черт подери, футов под водой. И давай подождем, когда мы следующий раз полетим самолетом. Ян Лессинг по сравнению со мной покажется святым. Отдай мне мой, черт подери, магнитофон.

– На, забирай свою дурацкую машину.

Спасибо. Прошу прощения за отступление. На чем я остановился? Ах да, самолет. Элизу колбасит. Разговоры. Вопросы. Элизу опять колбасит. Мороженое. Элизу колбасит. Нет, извиняюсь. После мороженого она успокоилась. Относительно. Настолько, что я наконец решился сходить в туалет, куда мне было надо уже часа три. Когда я вернулся, она пребывала в глубокой меланхолии. Казалась уже не испуганной, а печальной. Я поинтересовался, что могло случиться за две минуты, которые я отсутствовал, а она призналась, что сидела и думала о том, не трусость ли то, что мы делаем. Не равноценно ли это капитуляции.

Мое «нет» было решительным и однозначным. Конечно, я могу обманывать сам себя, но я искренне верю, что капитуляцией было бы писать для Винкла хиты, играть в рекламных роликах «Гэп» и сниматься в разноцветных клипах. Присоединиться к дружному хороводу дикарей и язычников и слиться с ними в танце, не забывая при этом целовать нужные задницы.

Элиза боялась, что однажды я могу пожалеть о том, что отказался от всего. Она сказала, что не понимает, как мог я повернуться спиной к тому, что было смыслом моей жизни.

Что было некоторым ханжеством с ее стороны, учитывая, что именно она сдала меня акулам.

Но с моей точки зрения я ни от чего особо и не отказался. Буду ли я скучать по живым концертам? Да, буду. Но это еще не конец света. Я все равно буду играть на гитаре, писать песни и записывать их на свой магнитофон. Просто очень мало людей услышат их, по крайней мере пока я жив.

Все, что я люблю, что для меня главное, и всегда было главным – это музыка. А всем остальным я запросто могу подтереться.

Ведь на самом деле все очень просто, если задуматься: мы все начинаем жизнь как мальки в штанах у наших отцов, мы заканчиваем ее как рождественский обед для червей, а в середине надо просто найти пару простых вещей, ради которых стоит жить.

У меня есть моя девушка и моя гитара, и мне этого вполне достаточно.

А все остальное – прошлогодний снег.

Элиза все еще размышляла над этим, когда мы начали заходить на посадку над Хитроу. Она казалась очень усталой – мы не спали ни минуты. А когда мы приземлились, она что-то заорала, потом поцеловала меня и сказала «спасибо», а я сказал «спасибо» ей, и вообще, момент был запоминающийся.

Когда самолет уже медленно ехал по посадочной полосе, она опустила подбородок, заморгала на меня, и я понял, что она еще не все сказала. Я посоветовал ей облегчить душу.

– Небольшой компромисс – и ты мог бы стать вождем всех дикарей и язычников. Ты ведь и сам это знаешь, да? – спросила она.

Самолет остановился, табло погасло, и я расстегнул свой ремень.

– Дело того не стоило, – ответил я ей. – А кроме того, не особенно мне этого и хотелось.

Она назвала меня анахронизмом. И сказала, что если бы мне было двадцать девять лет в 1969 году, все вышло бы по-другому. Я мог бы стать легендой.

Я поднялся и взял ее за руку.

– Очень может быть, – сказал я, направляясь к выходу из самолета. – А если бы у моей тетушки были яйца, она была бы моим дядюшкой.

Все.