– Я не могу, – сказала я.
Пол потянул на нас простыню и свернулся, прижавшись ко мне.
– Ну и ладно, – сказал он, – ничего страшного.
Ничего страшного в сексе или в его отсутствии, подумала я.
Он провел пальцами по моему запястью. Я чувствовала его дыхание и его возбуждение своим бедром.
– Знаешь, о чем я думал, когда шел домой? – тихо спросил он. – О том, что моя жизнь была бы совсем другой, если бы ты сделала разрез немного глубже. И твоя – если бы я сиганул с той крыши девять лет назад. Ты когда-нибудь думаешь о таких вещах? Ну, типа, если бы ты или я не выбрались тогда, то сейчас здесь мог бы быть кто-то совсем другой?
Об этом я думала все время. О том, как смерть меняет все для тех, кто остается.
– Ты рад, что выбрался?
– Я рад, что ты выбралась.
Дверь, захлопнувшаяся внутри, распахнулась. Я сама набросилась на него, оказалась сверху, нашла презерватив, отброшенный минуту назад. Я надевала его так долго, будто это был самостоятельный, полный эротики акт. Я старалась, чтобы Пол вошел в меня как можно медленнее, мне хотелось продлить этот момент до бесконечности. Я ощущала, как каждый мускул в моем теле натянулся до точки разрыва, а глаза Пола внизу казались перевернутыми.
Когда он кончал, его спина выгнулась, как тетива лука, из которого сейчас вырвется стрела, а громкий мелодичный звук, вылетевший из его горла, был совсем такой же, как тот, которым на сцене он заканчивал бурную семиминутную композицию «Никогда не молись о дожде».
Мне этот момент казался точкой во времени, у которой нет ни прошлого, ни будущего, а есть только ощущение удивительной простоты и смешная уверенность, что жизнь и любовь бывают вечными.
Посветлевшее окно и шум машин на улице говорили о том, что пора вставать, да я и так почти не спала. А Пол обнимал подушку и казался полностью отключенным от мира. У него было такое бледное лицо, что, если бы худая грудь не поднималась в такт дыханию, я бы подумала, что он умер.
Я убрала ему волосы с лица и попробовала разбудить взглядом. Когда это не сработало, пнула ногой, как бы случайно.
– Ты похож на труп, когда спишь.
– Странные у тебя мысли, – пробормотал он сонно.
– Скажи мне свое настоящее имя.
Он посмотрел на часы и закатил глаза.
– Давай говори. Мы же переспали. Теперь ты должен.
Он захихикал.
– Элиза, если бы это было единственным критерием, представляешь, сколько девушек знали бы мое настоящее имя?
– Урод.
Он продолжал смеяться, и у меня в голове включился тревожный сигнал. Может, я ничем не отличаюсь от Авриль, или Бет, или Алисии. Может, встретив меня в следующий раз в «Кольцах Сатурна», он повернется ко мне спиной.
– О, господи, – сказала я, чувствуя панику, – давай разберемся прямо сейчас. Потому что я не хочу весь день думать, что это одно, а потом окажется, что это – другое. Это было по-настоящему или как?
– Матерь Божья, – вздохнул он, – еще даже солнце не взошло.
– Я серьезно. Мне нужны доказательства. Скажи мне свое настоящее имя.
– Доказательства? – Он неожиданно разозлился. – Хочешь доказательств? Дай мне свою, черт подери, руку.
Я скептически протянула ему руку, а он начал петь припев к одной из бессмысленных песен «66», передразнивая гиперсексуальную манеру Аманды Странк. Потом он указал на мою руку. Ничего не произошло. Потом он запел последний куплет из «Дня, когда я стал призраком», и каждый волосок зашевелился.
– Видишь? – сказал Пол. – Всего десять, черт подери, секунд.
– Я не поняла.
– Даже не надо слушать всю песню, всего несколько строчек – и у тебя мурашки на коже, а в животе грустно и сладко одновременно, ведь так?
– Ну и что?
– Что? – передразнил он. – Это и есть разница между настоящим и фуфлом. Я знаю, что такое ты, а ты знаешь, что такое я. – Он повалился назад и зарылся головой в подушку. – Вот и все доказательства. Разбуди меня через час.
* * *
У Люси был смех как у бешеной мартышки. А смеялась она, разглядывая самодельное пресс-досье, которое Майкл срочно состряпал, чтобы я могла показать его на еженедельном рабочем совещании в редакции.
Внутри папки была информация обо всех участниках группы – их музыкальный бэк-граунд и инструменты, на которых они играют; были вырезки из двух небольших местных газет, в которых живые концерты «Бананафиш» назывались «энергетическими» и «напряженными»; и – как раз она и показалась Люси такой смешной – фотография группы, сделанная на весенней улице в Сохо другом Майкла, фотографом и владельцем студии рядом с «Балтазаром», в которой он печатал размытые, якобы винтажные карточки для туристов.
За овальным столом сидели все наши младшие редакторы.
– Ну и с которым из них ты трахаешься, Элиза? – спросила Люси.
Я изо всей силы сжала в руке ручку. Мне хотелось воткнуть ее Люси в глаз.
Люси опять издала мартышечий звук.
– Ведь я полагаю, именно поэтому ты так упорно добиваешься, чтобы мы упомянули о них в журнале?
После того как я выколю ей глаз, я схвачу ее за шею и буду трясти до тех пор, пока не вытрясу из нее весь воздух. Потом напишу у нее на лбу «Пни меня!» и брошу ее на тротуаре Таймс-сквера.
– Вообще-то гитарист – мой брат, – сказала я хотя это было только частью правды: я спала с Полом уже две недели, но об этом еще никто не знал. Никто – это Майкл и Вера. Я ничего не сказала им, потому что не была готова к лекциям на тему «Как-ты-могла-сделать-такую-глупость». И на тему «Он-же-разобьет-тебе-сердце». И «Мать-моя-женщина-у-те-бя-совсем-снесло-крьппу». Может быть, потому, что в глубине души я подозревала, что это все правда, я не хотела, чтобы они портили этот первый, самый романтический период наших отношений.
Люси еще раз просмотрела листочек досье и обнаружила Майкла.
– Наверное, тебе не приходило в голову, что если у автора статьи и гитариста окажется одна фамилия, то у журнала возникнет серьезная проблема с доверием читателей.
– Не обязательно, чтобы о них писала именно я. Главное, чтобы их имена просто появились в журнале. Одно упоминание – это все, о чем я прощу. – Я решила наплевать на остатки самоуважения. Если они не раскрутятся в самое ближайшее время, моему брату придется уйти из группы. Неужели мы не можем оказать ему совсем маленькую услугу? Пожалуйста!
Люси встала, приняла эффектную позу и наслаждалась моментом. Моя слабость делала ее сильнее, и она с удовольствием высасывала из меня остатки энергии.
– Они безработные музыканты, Элиза. Сколько человек за пределами Нью-Йорка слышали о них? Мы же не «Виллидж войс», мы – национальное издание. Наша работа – писать о тех артистах, о которых публика хочет читать, а не о каких-то неизвестных ничтожествах, даже если они и являются твоими родственниками.
Я молча пожелала ей долгой и мучительной смерти. И решила, что надо попробовать затащить ее на концерт «Бананафиш». Мне казалось, что, если Люси услышит их, она поймет, что дело не в моем брате, а в музыке. С другой стороны, если я и уговорю ее пойти в «Кольца Сатурна», что она, очевидно, считает ниже своего достоинства, – вполне вероятно, что она не признает их просто из вредности.
18 сентября 2000 года
Ну, слушай меня, дружок-магнитофон. Наконец что-то начало происходить. Что-то хорошее. В перспективе – великолепное. Событие А: угадай, кто звонил мне сегодня утром? Джек Стоун.
Ты спросишь, кто такой Джек Стоун? Всего лишь президент и основатель «Андердог рекордс» – небольшого, но очень уважаемого лейбла, известного тем, что предпочитает качество количеству. Это действительно так: в его списке нет ни одной группы, которая не пела бы правду и не пользовалась бы уважением среди других музыкантов.
Когда он назвал свое имя, я чуть не уронил трубку. Потом я прикрыл ее рукой, а другой – остановил Элизу, которая как раз убегала на работу, и прошептал ей, что разговариваю с самим Джеком Стоуном.
Интересное дело. Она совсем не удивилась. Но к этому я вернусь позже.
Оказывается, в прошлый четверг Джек приходил в «Кольца Сатурна» инкогнито. Он был в восторге от концерта и спросил, как случилось, что он никогда раньше не слышал о нас. Я объяснил ему, что, по мнению Фельдмана, я должен иметь дело только с мегалейблами.
Джек сказал, что тогда, конечно, понятно, почему Фельдман не ответил на два его звонка.
NB: поговорить с Фельдманом насчет телефонного этикета.
Джек спросил, существуют ли в природе демо-записи «Бананафиш», и прошу обратить особое внимание на следующее: я терпеть не могу раздавать направо и налево свои демо-записи, я считаю, что они и наполовину не передают энергетику наших живых концертов, но я очень хотел, чтобы у нас получилось с «Андердогом», и пообещал что-нибудь отыскать.
– Забросьте мне кассету сегодня в течение дня. Я дам ее прослушать паре людей, ушам которых я доверяю. А на следующей неделе мы с вами можем встретиться и поговорить. – И добавил, перед тем как попрощаться: – Да, и передайте привет своей соседке.
Элиза отрицала всякую причастность к этому событию, пока я не пригрозил, что прямо сейчас позвоню ее брату и скажу: «Элиза – лучшая минетчица в городе», после чего она раскололась.
Оказалось, что Джек близкий друг Терри Норта. А Элиза уже достала всех в «Сонике» насчет «Бананафиш» – она хочет написать о нас статью, маленькую заметку, что угодно, чтобы вытащить нас на свет. Но Люси все время затыкает ее, поэтому она решила обратиться к Терри Норту через голову Люси. Но к сожалению, Терри согласился с Люси в том, что никому не известная группа не сделает продаж журналу. Но еще Терри считает, что Элиза похожа на его погибшую сестру, поэтому он разрешил ей сопровождать его на ланч с Джеком Стоуном. И через неделю Джек пришел в «Кольца Сатурна».
На следующий день мы с Элизой отпросились со своих работ, сказавшись больными, и пошли в «Андердог», офис которого находится на Бродвее, между Вашингтон– и Уэверли-стрит. Должен признаться: я уже был здесь раньше. Я зашел однажды с гитарой и спросил, могу ли я сыграть что-нибудь для Джека. Но тогда девушка в приемной сказала, что торговым агентам вход запрещен. Она спросила, могу ли я представить, какое количество отморозков им пришлось бы выслушивать каждый день, если бы они всех пускали. Так она меня и назвала. Отморозком.
Сегодня та же самая девушка, с челкой как у Бетти Пейдж и в платье в горошек из секонд-хэнда, вела себя так, будто давно ждала меня, и положила демо-кассету в металлическую корзину, на которой было имя Джека.
Выйдя из «Андердога», мы решили, что надо прогуляться где-то под деревьями. Элиза хотела поехать в Центральный парк, но метро исключалось, а на такси не было денег, поэтому мы выпили кофе в какой-то дешевой забегаловке и пошли пешком к Вашингтон-скверу. В центре парка, рядом со старым фонтаном, под деревом сидел парень, который играл на гитаре и пел старую песню Доби Грея «Drift Away». Вокруг него собралась небольшая толпа. На нем были слишком тесные брюки и рубашка, застегнутая только до середины груди – думаю, он был из Джерси, – но голос звучал неплохо, и Элиза сказала, что он напоминает ей отца, поэтому мы подошли.
Элиза закрыла глаза и раскачивалась под музыку, и когда она подпевала «дай мне свой ритм, отпусти мою душу, я хочу потеряться в твоем рок-н-ролле, я хочу улететь», я видел, что она действительно это чувствует.
Я могу сказать правду, потому что Элиза – моя девушка, даже если это пока и секрет для всех: у нее самый плохой голос из всех известных мне голосов. Это потрясающе – она живет музыкой, и при этом у нее совершенно отсутствует слух. Но все равно, не могу описать, что я чувствовал, глядя, как она танцует и напевает. Это так же невозможно, как построить небоскреб голыми руками Я хотел жениться на ней. Я хотел купить самолет и увезти ее в такое место, где с ней не сможет случиться ничего плохого. Я хотел наляпать себе на грудь жидкого бетона и прижаться к ней, и когда он застынет, оторвать нас друг от друга будет невозможно.
Мы сидели под деревом, с которого уже начали опадать огненного цвета листья. Элиза подобрала один из них с земли и долго, как ботаник, рассматривала.
– Как странно, – сказала она задумчиво, – что такой восхитительный образец материи уже находится в стадии распада. Нет, правда, ну что еще может умирать так красиво?
Вот это я и имел в виду. Любая чушь, которую она говорит, приводит меня, черт подери, в экстаз.
Потом я спросил у нее, не хочет ли она послушать странную историю. Она сказала, что хочет, и тогда я спросил, знает ли она, что ее брат был не первым гитаристом в «Бананафиш», и она ответила, что не знает. Она еще не понимала, что тут странного, и с нетерпением ожидала развития сюжета. Я рассказал, что раньше у нас был другой гитарист – Майк Барнес, и тут она прервала меня, потому что не могла поверить, что его тоже звали Майклом.
Я поклялся своей жизнью, что так и было, и продолжил рассказ. Этот Барнес любил изображать из себя Молли Хатчет, и когда я больше не смог выносить «Flirtin' With Disaster», я послал его к черту за пять дней до нашего первого выступления в сборном концерте. Нам надо было быстро найти ему замену, и я приклеил объявления на каждом, черт подери, телеграфном столбе и на каждой кирпичной стене от федерального шоссе до Вестсайдского.
– И вот что странно, – говорил я, стараясь сильнее заинтриговать ее. – Мы назначили прослушивание в нашем репетиционном зале, а Майкл тогда работал в рекламной компании, у которой был склад наискосок от нас, и ему случайно там что-то понадобилось. Он понятия не имел, что у нас идет прослушивание. Но он заглянул, сыграл одну песню и был принят.
Мне кажется, Элиза поняла, почему так важна эта история, но на всякий случай я произнес это вслух:
– СУДЬБА. Я встретился с Майклом. Я встретился с тобой. И еще Дуг Блэкман, который нас связывает.
– Это не судьба, – сказала она.
Интересно, если не судьба, то что это за чертовщина?
Она долго изучала шрам на своем запястье. Потом подняла глаза, но мне в лицо светило солнце, и я не знал, куда она смотрит – на меня или на небо.
– Хочешь, я скажу тебе, что я знаю о судьбе? – сказала она наконец. – Судьба – это просто другое название для выбора, который каждый человек делает сам. Предназначение, совпадение, как ни назови. Все равно абсолютно все в твоих собственных руках.
На этом заканчивается презентация дневника Пола Хадсона.
Все.
