— Есть начальство! Пусть побеспокоится о народе. За что оно деньги получает?

— Странный вы человек! — Старуха вгляделась в него слезившимися глазами. — Я же говорю: на головных — пожар. Потушат, тогда и нам помогут. А пока не надо никого беспокоить, мы подождем, ничего страшного.

Из оконного проема валил черный дым с красными полосами пламени. Газ не мог так гореть. Скорее всего дымило машинное масло, резина или что-нибудь еще, неизвестное Николаю.

С высоты своего роста он хорошо видел поверх голов, как ошметками летела сажа из окон корпуса, как метались вокруг него пожарные, рабочие. Мокрые с головы до ног, в брезентовых робах и прилипших к телу рубашках, они били из брандспойтов водяными струями, прямыми, как палки, по крыше, по наружным металлическим лестницам, по пламени.

Стоять в толпе, которую дюжие парни не подпускали близко к корпусу, было бессмысленно. Не для того Николай прошагал шесть километров, чтобы глазеть на пожар. Да и не такой уж огонь серьезный, как утверждали в поселке. Занялся всего один компрессор на дожимной станции. В толпе объясняли: подводная труба не выдержала! Жутко было только в первые минуты, а потом операторы отсекли газопровод, перекрыли входные коллекторы, в общем, спасли головные. Вон корпуса стоят как ни в чем не бывало. Правда, не гудят, да это ненадолго. Николай зашагал вокруг корпуса, вглядываясь в фигуры и лица тех, кто тушил пожар. Ему представлялось невероятным, чтобы женщину допустили к такому опасному и тяжелому делу, и он беззвучно ахнул, когда увидел Турсынгуль среди людей, растаскивавших обгорелые доски из штабеля у задней стены станции.

Парни, стоявшие в оцеплении, и моргнуть не успели, как Николай большими скачками понесся к штабелю. Подбежал к Турсынгуль, схватил за руку. Мокрая, чумазая, растрепанная, не замечающая, что рубашка расстегнута и видно белье, она глянула на Николая так, будто не узнала, а затем судорожно прижала к себе его руку, припала лицом к плечу.

Испытывая неловкость оттого, что это происходило на виду у всех, Николай пробормотал:

— Все нормально, чего реветь?

Отвел ее за штабель, который курился серым дымом вперемешку с паром. Турсынгуль вытерла рукавом глаза, нос, глухо проговорила:

— Где же ты пропадал?

— С Сережкой по школе бегал, пацанят выискивал под партами. Ладно, пошли домой.

— Куда?

— Без нас управятся, вон сколько народу набежало.

Турсынгуль пошмыгала носом, пытаясь унять слезы. Николая поразило, до чего же она некрасива, когда плачет. К тому же неряшливая, грязная, прямо замухрышка какая-то.

— Так идешь?

— Не могу, — сказала Турсынгуль, точно жалуясь на невозможность уйти. — Все-таки бригадир!..

— Без тебя, думаешь, не обойдутся?

— Наверное, — пробовала она улыбнуться, но улыбка вышла нескладной.

— Пацан у тебя некормленный, шастает по двору, забыла, что ли? Разве соседки усмотрят за ним? Из этих старух песок сыплется…

— Из каких старух? — В глазах Турсынгуль будто и не было слез. Она подергала Николая за рукав, чтобы смотрел на нее, а не куда-то в небо. — Ты заходил ко мне домой?

— А что?

На этот раз улыбка у Турсынгуль получилась признательной и нежной, и Николай имел возможность убедиться, что женщина в один миг может снова стать привлекательной.

— Как там Равшан?

— Мамку ждет. А она тут в мужицкой работе жилы рвет, как будто парней мало…

Турсынгуль глубоко вздохнула, удивляясь тому, как приятно слышать эти упреки. Неужели есть теперь человек, который о ней беспокоится? Когда в последний раз кто-то тревожился о ее здоровье? Не припомнить. Одна мать в редких весточках справляется о нем.

— Рубашку застегни, между прочим!..

Она беспрекословно подчинилась, краснея, и похорошела еще больше. Когда же Николай закончил ее отчитывать, Турсынгуль украдкой погладила его по руке. Сказала со смешком:

— Немного все же поработаем, ладно? Раз уж пришли…

С досадой, что зря ее уговаривал, Николай отодвинул Турсынгуль в сторону и, ухватившись за край доски, крикнул какому-то парню:

— Эй, берись с того конца!..

Работал зло, хмуро, поругивал напарников, когда что-нибудь не получалось, и демонстративно не замечал Турсынгуль. Раз упрямится, пускай помучается. Однако он знал: она — рядом, молчаливая и сосредоточенная. Дважды прибегал за ней Назырбай, чтоб посмотрела там что-то и выделила дополнительно людей. Турсынгуль уходила, но неизменно возвращалась и вновь старалась держаться поближе к Николаю.

Так они проработали до сумерек. Когда сели, наконец, отдохнуть, Николай, переставший злиться, достал из кармана платок, послюнявил уголок и принялся стирать с лица Турсынгуль мазки грязи. Она покорно подставляла то одну, то другую щеку. Он спросил ворчливо:

— Интересно, где жить-то теперь будем?

— Ты же слышал, в палатках.

…В течение дня долетало до них множество разных разговоров. Они узнали, почему над поселком без конца кружил зеленый вертолет. Оказалось, он держал связь с городом, поскольку телефонные провода оборвались все до одного. И по рации оттуда передачи, что прилетает высокое руководство, что уже отгружают Аланге палатки и хлеб и что завтра утром, не позже, прибудет в поселок первый отряд строителей. Каршинцы, благо они ближе всех, собирают передвижную колонну.

Не всем разговорам рабочие верили. Обычно перед началом любого дела уйма времени уходит на раскачку, согласование, опять же фонды надо выбивать и где-то доставать технику. Так неужели сейчас все сделают как по щучьему велению? Вряд ли.

Но вот после полудня по дороге из города примчались припорошенные пылью «Волги». Николай с Турсынгуль издалека наблюдали, как по головным прошлась группа седых людей в серых костюмах и шляпах, как они опять рассредоточились по машинам и те помчались в сторону поселка, выщелкивая из-под колес мелкий гравий.

Затем, уже после того, как погасили пламя, на той же дороге показалась вереница мощных крытых грузовиков. Они шли медленно, тяжело, и вели их ребята в солдатской форме. Тогда-то рабочие и перестали сомневаться, что помощь идет. Вернее сказать, уже пришла…

— А ты представляешь, как жить в палатках? — усмехнулся Николай. — Под нашим-то солнцем брезент накаляется не хуже железа, внутри не продохнешь. В Ташкенте вон попробовал во время землетрясения…

— А как ты туда попал?

— Завербовался! Платили здорово… Так что делать-то?

— Не знаю. — Не хотелось Турсынгуль думать, что будет завтра. Ей бы немножко расслабиться, хоть на часок. Слишком много было сегодня переживаний. — Посмотрим, Коля.

Затихала вокруг сутолока, ушли пожарные машины. И впервые за многие годы здесь, на головных, стало слышно, как сквозь ветки деревьев, окружавших станции, недоверчиво пробирался пустынный ветер. Хоть солнце уже заходило, воробьи не успокаивались. Их предки до десятого колена жили под гул, шедший из корпусов. Они сами родились и выросли в этом гуле. И теперь, оглушенные тишиной, наперебой орали и взъерошивали перья.

Возле здания поселкового Совета, перевитого трещинами, у многоместной армейской палатки, освещенной электролампами на шестах, толпились и переговаривались люди.

Среди них сновали солдаты, разматывая и набрасывая на тонкие деревца провода телефонов. Поодаль дымили полевые кухни. С флагштока у здания маяком пылал прожектор. Он освещал дорогу и слепые, тонущие во тьме дома, как бы указывая жителям, где в Аланге бьется жизнь.

В палатке заседал штаб по ликвидации последствий землетрясения, и люди ждали, когда им скажут, как действовать дальше. А пока обсуждали все, что случилось за день. Сокрушались по поводу того, что придется не один месяц жить в палатках, где летом температура доходит до пятидесяти градусов!.. Николай, сокрушаясь с ними за компанию, тщеславно думал, какой же он все-таки ловкий. Сумел обеспечить себя и Турсынгуль отличным по нынешним временам жильем. И не где-нибудь, а в мужском общежитии…