Пока варилось мясо, а Тотигай его стерёг, я отправился в холмы и насшибал с деревьев почек. Их можно есть сырыми или сушить и толочь в муку. Палые тоже годятся, пока не начали превращаться в зародыши. Но тогда они почти сразу окукливаются и зарываются в землю.

Долго трудиться не пришлось, и управился я быстро. Яйцеголовые когда-то окультурили весь Додхар, и здешние леса большей частью – их одичавшие сады и плантации. Везде, где есть вода, съедобной растительности полно. Проклятый вулкан! Не будь лавовых полей, на которых ничего не растёт, путь от Харчевни до города и обратно был бы чистым удовольствием.

Если не считать патрули яйцеголовых, напомнил я себе.

Если не считать пегасов, драконов, химер и бормотунов.

Если не считать…

Э-э-э, да что перечислять. До зимы времени не хватит, несмотря на то, что её теперь вовсе нет.

Коротко сказать, мир Додхара был бы совсем не плох без большей части его обитателей.

Когда мясо сварилось, я вытащил из нашего тайника шампуры фабричного производства, раздобытые некогда в городе, насадил на них куски конины и приспособил над костром – обжариваться. Люблю с дымком. Котелок поставил охлаждаться на мелком месте в ручье, чтоб остыл бульон, подержал его там и отдал Тотигаю. В походе мы с ним харчуемся из одной посуды, чем я ничуть не брезгую. Керберы – они чистые. Более чистоплотны, чем наши собаки, да и зараза ихняя к нам не пристаёт.

Нукуманский жеребец оказался на вкус очень даже. Не часто доводилось мне пробовать додхарскую конину. Нукуманы своих коней берегут, относятся к ним с трепетом и уважением, которого, на мой взгляд, эти злобные монстры совершенно не заслуживают. На вид они красивы – высокие, сильные, выносливые, и могут подолгу не пить. Но своенравные, спасу нет. Протянешь такой животине горсть почек, угостить, а она уже норовит оттяпать тебе руку по локоть.

Не успел я доесть первый шмат мяса, как Тотигай вылакал весь бульон, и теперь неприязненно смотрел на меня. Я кивнул в сторону мешка с кониной. Кербер с достоинством поднялся, запустил в мешок лапу и выудил оттуда здоровенный ломоть. Бог с ним, пусть ест. Договор договором, но мне столько не надо. Пускай завтра нас встретит Бобел, но и ему не управиться со всем, что имелось, а мне сегодня будет меньше возни с варкой и жаркой.

Утолив первый голод, я выложил вымачиваться в ручей остальное мясо, оставив в мешке достаточно для того, чтобы Тотигай считал меня настоящим другом. Но завтра пусть не вздумает ныть, когда взвалю на него тюки… Вернувшись к костру, я снял готовый шашлык с шампуров и разложил над огнём новую порцию.

– Послушай, Элф, – сказал кербер, устав работать челюстями. – А правду говорят, что Имхотеп не кто иной, как один из уцелевших кийнаков?

Я не раз убеждался, что наши с Тотигаем мысли часто текут в одном направлении. Наверно, потому мы и вместе так долго. Только что я думал про кийнаков – и вот, нате пожалуйста.

– Тебе должно быть виднее, – ответил я. – Ведь кийнаки – твои земляки, а не мои. Что касается меня, то я всегда считал Имхотепа человеком. По крайней мере, выглядит он как человек.

– Живьём я никогда кийнаков не видел, – возразил Тотигай. – И какие они мне земляки, если пришли на Додхар с Кийнака? Но запах у Имхотепа не такой, как у людей.

О владельце знаменитой Харчевни болтали всякое, и я сам знал за ним немало странного, но мне никогда не приходило в голову рассматривать вопрос с этой стороны.

Он подобрал меня ребёнком в мехране и привёл в свою обитель, которая больше всего напоминала величественный храм, но почему-то служила в качестве постоялого двора для бесчисленных скитальцев образовавшегося после Проникновения Нового мира. Торговцы, трофейщики, нищие, проститутки, калеки, созерцатели, обедневшие фермеры, бродячие проповедники, бандюги, от которых отказалась даже их собственная шайка, – никто не знал у Имхотепа отказа. А кроме них – нукуманы, керберы, поводыри разгребателей… На путь до Харчевни у нас ушло больше двадцати дней, и примерно столько же этот низенький лысый старик должен был потратить на дорогу до места, где меня подобрал; но позже я убедился, что он не оставляет своё хозяйство и на день. Оставалось думать, что он сделал именно для этого похода единственное исключение или раздвоился.

Он никогда мне ничего не рассказывал, пока я не задавал вопрос. Ни разу не пригласил за стол, ни разу не приласкал. Вообще не обращал на меня никакого внимания. Так что приёмным отцом его можно было назвать только с большой натяжкой. В то же время, стоило мне попросить о чём-нибудь – он не отказывал. Подкармливал, когда мне не удавалось добыть обед самостоятельно. Давал что-то из одежды. Помог со снаряжением для первой экспедиции в город – мне исполнилось только двенадцать лет по земному счёту, но он меня не отговаривал, хотя далеко не все взрослые отваживались заходить в заброшенные со времён Проникновения города.

Я не раз слышал разговоры о том, что он один из кийнаков, но не придавал этому значения. И только теперь подумал, что так и могло быть. Фрески в замке нукумана Орекса изображали кийнаков существами, весьма похожими на людей, причём разных цветов кожи. Были среди них белокожие – высокие и бородатые; тоже белокожие, но низкорослые, коренастые; были узкоглазые, с жёлтыми лицами, похожие на японцев или монголов; чёрные, как африканцы и красные, как индейцы майя. Попадались изображения голубых кийнаков – очень неприятного оттенка, кстати. Орекс говорил, что они красили кожу. Когда я разобрался в нукуманском языке получше, то понял, что слово «красили» не совсем подходило к тому, что он сказал. Скорее, это означало: «умели придавать любой оттенок». Ну и как это прикажете понимать? Меняли цвет, как хамелеоны?

Имхотепа я считал китайцем. Выглядел он как буддийский монах, а его лекарские приёмы отдалённо напоминали китайскую медицину. Лет семидесяти на вид, низенький, Имхотеп брил голову и ходил в длинном жёлтом облачении непонятного покроя. Впрочем, я не берусь с уверенностью сказать, как одевались настоящие буддийские монахи.

На лбу и щеках у него красовались кастовые додхарские иероглифы красного цвета, каких я больше ни у кого не видел.

– Ну, допустим, он кийнак, – сказал я, прожевав очередной кусок мяса. – И что дальше?

– Да ничего, – ответил Тотигай. – Просто это многое объяснило бы – что касается и его, и Харчевни.

– Почему бы тебе не спросить об этом самого Имхотепа?

– Ещё чего придумал, – буркнул кербер.

– Ага, поджал хвост! – сказал я.

Тотигай недовольно поморщился, с шумом втянул носом воздух и оглушительно фыркнул.

– Ты помнишь, что происходило сразу после Проникновения? – поинтересовался он, малость помолчав.

– Слишком хорошо, – ответил я. – Но хотел бы забыть.

– И что было? – с жадностью спросил кербер, проигнорировав мой намёк. – Ты ведь жил в том самом городе, в который мы бесконечно таскаемся?

Иногда мне кажется, что главная причина, по которой Тотигай со мной ходит, это его неуёмное любопытство, преобладающее у него над всеми качествами в те периоды, когда он сыт. Когда Тотигай голоден, страсть к познанию сразу же уступает место стремлению набить брюхо.

– Сначала было землетрясение, – начал я. – Не очень сильное, но трясло долго. Сперва все испугались, повыскакивали на улицы, потом успокоились и вернулись в дома. В первый же день испортилась связь. Радио, телевиденье, Интернет – всё. Народ запаниковал, но властям удавалось держать ситуацию под контролем. Электричество у нас тоже было, потому что уцелела наша местная электростанция. Ты её знаешь, которая выше по реке. А на других Старых территориях творилось чёрт знает что. Кое-где электростанции отрезало от городов и посёлков, и они провалились на Парадиз. В других местах, наоборот, на Парадиз переместились города или их куски. Над Границами Соприкосновения висел густой туман, к ним никто не мог приблизиться, а кто отважился, тех просто испепелило на месте. У нас Граница прошла далеко, а на соседней Старой территории она разрезала пополам большой город… Был в нём?