Такое объяснение позволяет понять поведение Мирабо. Когда правые, в лице аббата Мори, выступили против предложения депутата от Экса, тот высокомерно ответил:

— Нельзя допустить, чтобы в этом споре меня и тех, кто разделяет мое мнение, обвиняли в том, что мы взываем к мраку, тогда как те, кто требует хранить тайну, утверждают, что взывают к свету.

Национальное собрание поддержало Мирабо: оно потребовало предоставить материалы дела, вызвав протесты со стороны муниципалитета.

23 августа разбирали дело аббата Бармона. Мирабо потребовал «непреклонного правосудия» и добавил:

— Я умоляю, заклинаю Отчетный комитет ускорить работу по делу о 6 октября и опубликовать эти жуткие следственные материалы Шатле, раскрыв тайну которых, можно будет положить конец стольким дерзостям.

Игра Мирабо была ясна: он хотел устроить процесс над самим собой, чтобы выиграть его; положение оправданного порой выгоднее статуса честного человека.

Неделю спустя Отчетный комитет сообщил, что рассмотрение материалов Шатле закончено. Несмотря на противодействие со стороны правых, Мирабо добился, чтобы дело издали отдельной брошюрой.

— Впрочем, — заключил он, — мне все равно, ибо я не столь скромен, чтобы не знать, что в процессе над Революцией найдется место для меня.

В очередной раз он спустился с трибуны под аплодисменты. На его успех тотчас ответили коварным маневром: на рассмотрение Собрания вынесли инцидент с Труаром де Риолем — сомнительным типом, арестованным в Бургуэне на следующий день после встречи в Сен-Клу, который назвал себя агентом Мирабо, действующим в пользу двора.

Мирабо сумел обратить к своей пользе удар, который должен был его свалить; он вовсе не стал отрицать, что знал Риоля, однако описал его назойливым безумцем. Затем, отведя грозу, произнес хвалу самому себе, представив себя мучеником за свободу, заговорил о годах, проведенных в заключении, о семнадцати тайных приказах, выданных против него.

Ему рукоплескали как истинной жертве деспотизма; тогда он подготовил большое заседание, посвященное процессу в Шатле:

— Мое положение необычно; на следующей неделе, как позволил мне надеяться комитет, будет представлен доклад о деле, в котором я играю роль мятежного заговорщика; сегодня меня обвиняют в контрреволюционном заговоре.

Позвольте же мне попросить разделить эти два дела. Заговор заговором, процесс процессом, а если нужно, даже казнь казнью; позвольте же, по меньшей мере, чтобы я стал мучеником — революционером.

Путь был свободен, партия выиграна. 30 сентября и 1 октября докладчик Шабру зачитал доклад на ста восемнадцати страницах об октябрьских событиях 1789 года. Завершался он так:

— Несчастья 6 октября послужат полезным уроком королям, придворным и народам.

Выставив на посмешище магистратов из Шатле, докладчик предложил Национальному собранию заявить, что для судебного преследования и Мирабо, и герцога Орлеанского нет оснований.

Последний тотчас представил свои оправдания через Бирона и подтвердил их в нескольких словах. 3 октября всё было готово, чтобы позволить и Мирабо смыть с себя обвинения. Он сделал это как человек, решительно настроенный отомстить за свою поруганную честь и введение общественности в заблуждение.

— Я заявляю, что выступаю обвинителем Шатле, бросаю ему вызов и не отстану от него до самой могилы.

Шаг за шагом он опроверг свидетельства, выдвинутые против него. Де Вальфон обвинил Мирабо в том, что тот с саблей в руке промчался вдоль рядов Фландрского полка.

— Меня обвиняют в великой нелепости, — возразил Мирабо. — На мне был костюм депутата третьего сословия, который сочетается с саблей только карикатурно. Меня спутали с господином де Гамашем, что весьма досадно для него, ведь теперь его на законном основании и с большим пылом подозревают в уродстве, раз он на меня похож.

Затем, под смех присутствующих, он стал отрицать слова Мунье, объявившего, что Париж идет на Версаль; с той же энергией он опроверг, что советовал герцогу Орлеанскому покинуть Францию. Кто был истинным виновником этого отъезда? Мирабо заявил во всеуслышание: генерал Лафайет. Вывод можно было и не делать: если герцог Орлеанский и Мирабо невиновны в октябрьских беспорядках, то этого нельзя сказать о командующем Национальной гвардией, который позволил группе бунтовщиков захватить замок французских королей. Мирабо этого не сказал, он был слишком хитер; он ограничился красноречивым переходом:

— Пусть сгинут жестокие обвинения, безудержная клевета, причислившая к опаснейшим заговорщикам, к мерзейшим преступникам человека, знающего, что он всегда хотел быть полезен своей стране и что он не всегда был ей бесполезен!

Затем, перейдя в наступление, он не оставил камня на камне от всего дела и заключил, указывая пальцем на правых депутатов:

— Да, тайна этого адского процесса наконец раскрыта; она здесь вся целиком; она нужна тем, чьи свидетельства и клеветы составили ее основу. Она в средствах, предоставленных врагам Революции. Она в сердце судей, а вскоре будет отчеканена в Истории самой праведной и беспощадной местью.

Под рукоплескания Мирабо спустился в зал; юридическая уловка, затеянная против него, обернулась к его торжеству; он не только восстановил свою власть над массами, но и привлек на свою сторону левых депутатов, усомнившихся в нем. Поэтому 6 октября 1790 года, в годовщину версальского бунта, Мирабо устроили торжественный прием в клубе якобинцев, из которого он вышел. Левые газеты прославляли это событие: «Мирабо вернулся к своим братьям по оружию; эта новость порадует всех друзей свободы». Камилл Демулен поэтически приветствовал возвращение блудного сына: «А ты, святой Мирабо, вновь стал святым, побывав великим грешником».

К несчастью, у демократического триумфа была обратная сторона. Двору не пришелся по нраву успех Мирабо, и не с точки зрения выпада против Лафайета, и даже не из-за оправдания герцога Орлеанского, а потому, что тайный советник короля вновь стал необузданным трибуном, сотрясавшим Генеральные штаты; он только что оправдал октябрьские события и поощрил власть улицы против силы закона; одним словом, он оправдал Революцию.

Мария-Антуанетта уже не видела в этом буяне почтительного и преданного придворного, низко склонившегося, чтобы поцеловать ее королевскую руку во дворце Сен-Клу; разочарованная государыня печально писала Мерси-Аржанто: «При всем его уме и изворотливости, мне кажется, ему будет весьма трудно доказать, что он произнес эту речь, служа нам».

По этим словам можно судить о трагической ошибке, под знаком которой пройдет октябрь 1790 года: намерения Мирабо ничуть не изменились; но чтобы довести до конца свои действия в пользу короля, он был вынужден играть роль, которая ему удавалась — роль вождя плебеев. Он вел двойную игру, полагая, что может одновременно держать в своих руках Национальное собрание и давать советы монархам.

Ободрясь двойной поддержкой, которую, как он думал, наконец себе обеспечил, Мирабо собирался приложить все силы, чтобы отменить декрет от 7 ноября 1789 года.

Место первого министра свободно, Национальное собрание у Мирабо в руках, судьба короля зависит от малейшего неверного шага — разве возможен провал?

Жребий был брошен, и Мирабо перешел в наступление.

В самом деле, речь шла о том, чтобы пересмотреть Конституцию — свод постановлений. В отместку Лафайет добился вывода Мирабо из ревизионного комитета.

Тот не смирился с поражением; в «записках двору» он изложил свои взгляды на необходимые изменения: ему ведь нужно было убедить двор, поскольку Национальное собрание уже за него.

В записках XXVIII–XXXIV можно разглядеть конституционные принципы Мирабо, его преданность наследственной монархии, глубокую мудрость и трезвый взгляд на реальность: «Народу пообещали больше, чем могли; ему внушили надежды, которые невозможно осуществить; а главное, ему позволили стряхнуть ярмо, под которое его теперь уже невозможно загнать; можно сколько угодно урезать, отбирать, экономить — расходы нового режима будут крупнее, чем у прежнего, и в конечном счете народ станет судить о Революции только по одному факту: больше или меньше денег вытащат у него из кармана? Сможет ли он жить в достатке? Получит ли он больше работы? Будет ли эта работа лучше оплачиваться?..»