Потом, чтобы получить в свое распоряжение средства, необходимые для этой операции, королю пришлось обратиться к Национальному собранию: «Его Величество слишком убежден в патриотизме представителей народа, чтобы не быть заранее уверенным в том, что они поспешат принять необходимые законы».
Эти несколько слов выражают непростую проблему конституционного права, которая до сих пор совершенно ускользала от проницательных депутатов, действовавших ощупью, — проблему, которую можно было бы сформулировать так: принадлежит ли право заключать мир и вести войну суверенному народу и может ли король получить полномочия в этом важном вопросе?
15 мая 1790 года этот вопрос был задан с трибуны Национального собрания Александром де Ламетом; ответив на него отрицательно, он заключил:
— Сегодня это дело королей против народов.
Правые потребовали отложить рассмотрение вопроса, который глава Триумвирата считал уже разрешенным его речью.
Барнав выступил против отсрочки; Робеспьер заявил, что нация не может делегировать столь важного права; наконец поднялся Мирабо:
— Король имеет право, по меньшей мере временное, вооружать корабли и принимать предосторожности; оборона — еще не война. Король просит кредитов для вооружения кораблей, в них ему можно отказать. Утверждать по этому поводу, что речь идет о праве вести войну или заключать мир, значит внушить французам, что международное положение является напряженным, а это может лишь привести к новым беспорядкам внутри страны. Значит, нужно отложить рассмотрение законопроекта Ламета.
Против Мирабо выступил барон де Мену, который провел хитроумное различие между «министерской» войной и войной «отечественной» и выразил глубокую обеспокоенность Национального собрания в следующем выводе:
— Король-победитель представляет собой большую опасность для свободы, если это король французов.
Поняв, что атмосфера неблагоприятная, Мирабо пошел на уступки: поведение короля будет одобрено прямо сегодня демаршем председателя Собрания; зато на повестке дня от 16 мая будет вопрос: «Может ли нация делегировать право войны и мира?»
Проблема тотчас приобрела необычайную остроту: в то время как король был лишен большей части своих полномочий, неожиданно оказалось, что ему оставили главное — решать в международном плане судьбу страны.
Начиналось противостояние правых и левых. Левые перешли в наступление, голосом Шарля де Ламета обличая воинственность предков Людовика XVI и приводя в качестве примера Генриха IV, которому помешал обескровить Европу только кинжал Равальяка.
Правые контратаковали в лице аббата Мори: оратор заявил, что только демократические собрания ввергали народы в неразумные войны.
Во время этой дискуссии Мирабо хранил молчание; он посовещался с триумвирами и зачитал им подготовленный проект декрета; этот проект был в пользу короля.
— Обирать Национальное собрание — значит действовать против вас самого, — совершенно логично возразили триумвиры.
— Я не хозяин в полной мере, — сдержанно ответил Мирабо, — я только нанят.
Он объяснил, чтобы заручиться поддержкой большинства, что правительство не отступит ни под каким давлением, даже если ему придется уничтожить противников. В случае голосования успех правительства не вызывает сомнений; в таком случае, зачем упорствовать и пребывать в оппозиции, противоречащей истинным интересам нации?
Разумеется, Мирабо прекрасно знал, что, если ему никого не удастся запугать, придется снова подняться на трибуну, что и случилось 20 мая. Он уточнил, что попросил слова, только чтобы заявить, что вопрос поставлен некорректно: почему право на заключение мира и объявление войны должно принадлежать либо королю, либо Национальному собранию? Обязательно ли делать выбор «или-или»? Нет, истина лежит посередине. Бывают времена, когда каждая из двух властей может действовать самостоятельно, и времена, когда им приходится объединяться. Но если здесь упорствуют в признании исключительного права для одной из сторон, он задаст вопрос:
— Я спрошу вас: получим ли мы больше уверенности в том, что войны будут справедливы, если делегируем право ведения войны собранию из семисот человек?
Чтобы покончить с этим делом, он сознался, что написал проект декрета, достоинств которого расхваливать не станет; заставил долго себя упрашивать, а затем зачитал довольно расплывчатый текст, в котором разграничивал полномочия короля и Национального собрания, но избегал употребления главного термина — «право на объявление войны».
Триумвиры почуяли западню; продолжение прений было отложено, голосование по проекту Мирабо не состоялось.
21 мая Национальное собрание выслушало поочередно Казалеса и Барнава. Первый выступил против проекта, потому что все еще верил, что Мирабо — злейший враг монархии; в разделении между королем и Собранием права на объявление войны и заключение мира он увидел окончательную отмену королевской прерогативы.
Барнав повел себя более тонко: народ суверенен; законодательная и исполнительная власть строго разделены; закон есть выражение всеобщей воли; король — всего лишь его исполнитель. Вывод, по мнению депутата от Дофине, напрашивался сам собой:
— Объявление войны — акт всеобщей воли и должно исходить от Национального собрания. Разделять это право, как предложил Мирабо, значит пойти по пути конституционной анархии.
Национальное собрание устроило Барнаву бешеную овацию, а затем с триумфом пронесло на руках прямо под окнами короля; в это время Мирабо, оставшийся на своем месте, делал вид, что спокойно записывает что-то для памяти.
Вечером туча разносчиков пронеслась по Парижу, выкрикивая название брошюры, экземпляры которой раздавались бесплатно: «Раскрыта измена графа де Мирабо».
Народ жадно читал памфлет; на всех перекрестках столицы собирались люди, чтобы обсудить текст, полный угроз; самые пикантные отрывки читали вслух прямо у дверей Национального собрания:
«Твои преступления, наконец, раскрыты, ловкий обманщик. У нас были только сомнения по поводу твоего поведения в Национальном собрании. Сегодня эти подозрения оправдались. Ты объявил себя сторонником абсолютного вето лишь потому, что хотел золота и почестей… Ты довел до предела свои преступления, свое коварство, составив обманный проект, чтобы дать исполнительной власти право нас резать, захватывать нашу собственность под красивым и напускным предлогом общественного блага, под предлогом сохранения за законодательной властью нелепого содействия исполнению этого ужасного права… Берегись, как бы народ, отомстив своим угнетателям, не обратил против тебя свою праведную ярость и не покарал бы тебя за измену. Берегись, как бы народ не пронес по улицам твою голову, как пронес в свое время голову Фулона с набитым сеном ртом! Народ долго раскачивается, но он страшен, когда наступает час возмездия; он неумолим, жесток, в той же мере, как велико коварство, как велики были надежды, которые ему внушили, как велики были почести, коих лишили его… Одно твое имя в будущем будет напоминать обо всех преступлениях, вместе взятых. Твое имя будет бранным словом, а твое постыдное существование заставит краснеть и природу, и твою страну, и твой век за то, что они породили такое чудовище, как ты».
Этими проклятиями, списанными с тирады Агриппины, направленной против Нерона, брошюра заканчивалась. Она задела Мирабо за живое, ибо делала акцент на его отношениях с двором и наверняка могла поставить под сомнение ту поддержку, какую он хотел оказать королевской чете. Объявив памфлет «подлым», Мирабо все же продолжал твердить о свободе печати.
Если название памфлета и сохранилось в веках, то имя его автора — малоизвестного журналиста Лакруа — в них затерялось; этот безвестный автор, на один день снискавший славу, не был уверен в своей безнаказанности, и охотно давал понять, что работал по заказу Триумвирата. Это утверждение похоже на правду, однако оно не было доказано; по жалобе, поданной 3 июля на «жестокий пасквиль», было начато расследование, но так и не доведено до конца.
