— Изучали ли они, с чего начинались революции в истории всех народов и как они происходили? Наблюдали ли они, как зловещее стечение обстоятельств порой заставляет самые светлые умы выйти за пределы здравого смысла и как доведенный до возбуждения народ кидается в такие крайности, одна мысль о которых вызывает дрожь?

Произнесенные за шесть дней до 14 июля 1789 года подобные речи кажутся настолько пророческими, что возникает вопрос: не участвовал ли Мирабо в заговоре с целью силой передать власть заранее назначенному регенту? В этой связи порой упоминалось имя графа Прованского и гораздо чаще, с более серьезным основанием — герцога Орлеанского[39]. Такое предположение трудно отмести, хотя и нельзя подтвердить документально.

8 июля Мирабо аплодировало не меньшинство продажных депутатов, а все Собрание. Представителей французского народа терзал не страх перед заговором — они заботились о собственной безопасности… В их представлении возможность заговора могла исходить только от двора, и сегодня это не кажется такой уж глупостью.

«Обращение к королю», о котором, собственно, и шла речь, с воодушевлением поддержали. Это обращение Мирабо составил 9 июля; затем его текст был существенно переработан Собранием и отправлен в печать.

Основная мысль Мирабо опиралась на его опыт, приобретенный прошлой весной во время усмирения Марселя и Экса: чтобы восстановить спокойствие, нужно собрать городское ополчение, которое обеспечит порядок в парижском регионе без участия армии. Армию же во избежание гражданской войны следовало удержать от вмешательства любой ценой.

Собрание оставило в тексте обращения только последний аргумент; оно как будто не поняло необходимости создать городское ополчение; депутаты лишь хотели обеспечить себе свободу действий и воззрений. Этот важный пункт морального порядка Мирабо прокомментировал просто великолепно:

— Опасность, сир, угрожает трудам, кои суть наша первейшая обязанность и которые не увенчаются успехом и не будут по-настоящему долговечны, пока народы не будут совершенно свободными. Страстные порывы заразительны; мы всего лишь люди; недоверие к самим себе, опасение показаться слабыми могут увлечь нас за пределы цели; нас будут донимать неистовые, нелепые советы, а спокойный рассудок, безмятежная мудрость не изрекают оракулов посреди шума, беспорядков и бунта… Великие революции имели менее веских причин; не одно событие, ставшее роковым для стран и королей, было возвещено менее мрачно и менее значительно.

Этот текст, до сих пор весьма впечатляющий, Людовик XVI получил вечером 10 июля от депутации 24 членов Собрания, среди которых был и Мирабо. Некоторые свидетели утверждали, что король недоброжелательно смотрел на трибуна, которого считал виновником своих нынешних несчастий, и не заговаривал с ним.

Ознакомившись с посланием, король дал уклончивый ответ, не удовлетворивший делегатов: он заговорил о людях с дурными намерениями, которые стремятся обмануть народ по поводу истинной цели принимаемых предосторожностей; заявил, что войска необходимы для поддержания порядка, и предложил Собранию, если оно считает свою безопасность под угрозой, переместиться либо в Суассон, либо в Нуайон.

Этот скрытый отказ задел честь депутатов; утром 11 июля на трибуне продолжились дискуссии. К тому моменту Людовик XVI отправил в отставку Неккера, не известив о том членов Собрания; первый министр немедленно отправился в изгнание; энергичный барон де Бретейль получил задание сформировать правительство, которое восстановило бы старый порядок вещей, коему твердо противилось Собрание.

Какую речь произнес бы Мирабо утром 11 июля, если бы знал подоплеку этой истории? Остается только гадать…

— Мы потребовали вывода войск, — говорил он своим коллегам, — мы не говорили о роспуске армии, а только о том, чтобы отвести ее от столицы. И мы попросили об этом не для самих себя, нами руководил отнюдь не страх, это все знают, а общие интересы.

Впервые выступая против короля, Мирабо заключил:

— Мы все знаем, что привычное доверие французов к своему королю не столько добродетель, сколько порок, особенно если оно распространяется на всю его администрацию. В самом деле, кто возразит против того, что именно наша слепая вера и опрометчивая нерассудительность вели нас из века в век и от ошибки к ошибке к тому кризису, в котором мы находимся сегодня и который, наконец, должен раскрыть нам глаза, если мы не хотим до скончания века оставаться неразумными детьми и рабами.

Этот патетический призыв был истолкован многими как вернейшее подтверждение тому, что существует заговор, который должен привести к власти герцога Орлеанского. Но об этом мы так ничего и не узнаем, ибо тогда речь Мирабо прервал удар судьбы: гонец, прибывший впопыхах из Аржантея, сообщил графу и виконту де Мирабо, что маркиз де Мирабо, находящийся при смерти, хочет увидеться с сыновьями, прежде чем отойти в мир иной.

Друг людей в самом деле сыграл роковую роль в жизни Мирабо. При любых обстоятельствах этот эгоистичный и самовлюбленный старик создавал препоны в тот самый момент, когда будущий продолжатель его рода уже, казалось, добивался вожделенной свободы; сквозь проблеск надежды Оноре Габриэль всегда различал силуэт какой-нибудь крепости, где отец приготовил ему темницу. Вот, наконец, за два месяца упорство Собрания, олицетворяющего Францию, было сломлено: оно признало мудрость, силу, гений самого замечательного из своих членов; оно собиралось последовать за ним по проложенному им пути, возможно, сделать его своим председателем; уже завтра Мирабо мог стать первым из французов после короля. И все это рушилось, потому что Друг людей решил умереть в самый неподходящий момент, да еще вспомнил о том, что у него есть сын и что этот сын достоин продолжать его «бурный род».

С момента открытия Генеральных штатов старый философ внимательно следил за событиями. Признав проницательность своего сына, он не мог признать его убеждений. В начале июня Мирабо приехал к отцу; старик долго разговаривал со старшим сыном; потом, с наступлением ночи, его позвали к столу — и Друг людей откланялся. «Он не оставил меня отужинать», — с горечью повторял Мирабо по дороге из Аржантея в Версаль.

«Он творил только зло, даже нападая и обрушиваясь на злоупотребления, сегодня он явно стремится к разрушению установленного порядка, и добром это для него не кончится. Он получит то, что причитается людям, у которых нет основного — нравственности; он никогда не добьется доверия, если захочет его заслужить; у него будут сторонники, даже почитатели, всему свое время, но никогда — друзья или кто-либо, кто будет ему доверять», — вот что писал 13 июня 1789 года маркиз де Мирабо об Оноре Габриэле, проявляя непримиримость и проницательность в равной мере.

Несколько дней спустя Мирабо-Бочка в свою очередь приехал к отцу. Комедийный персонаж, этакий Фальстаф, виконт де Мирабо, смеясь, говорил: «В любой другой семье я прослыл бы дурным человеком и остроумцем; в моей же я дурак и честный человек». И отвечал друзьям, корившим его за пьянство; «Это единственный порок, который оставила мне моя семья». Виконт де Мирабо был преисполнен гордости — ведь он заседал в Собрании. Мирабо-Бочка приготовил речь и предложил Другу людей ее прочитать; тот отказался:

— Когда у вас есть в Генеральных штатах такой брат, как ваш, а вы — это вы, лучше предоставить говорить брату, а самому помалкивать.

Запоздалая дань уважения Оноре Габриэлю! Эти слова вырвались у старого человека, которому оставалось жить всего несколько дней. Преодолев порыв восторга, выразившийся в этом признании, Друг людей уже не выпускал из рук своего злобствующего пера.

8 июля 1789 года, как раз перед смертью, маркиз де Мирабо написал последнее письмо, чтобы покрыть позором и своего сына, и Собрание, которое тот только что покорил своим умом: