С той поры популярность ее росла. Сонечка стала в нашем городе величиной заметной и во многих вопросах авторитетной. К ней обращались за советом перед тем, как заказать новое платье или переменить прическу, ее приговора ждали местные любители после разыгранного ими спектакля, и даже пожилые обывательницы справлялись у нее, в каких пределах допустимо укорочение юбок.

Три человека предлагали ей руку и сердце, маня ее честным загсом,— начальник милиции Табарко, член правления кооператива Добржанский (из бывших панков) и Коля Егунов — драмстудиец из Харькова. Но Соня Нибелунгова отказала всем трем, ответив каждому из них одно и то же:

— Любовь — мещанские предрассудки; брак в наше время — уродливый пережиток, а влечение полов — мерзость.

Получив такой решительный отпор, начальник милиции Табарко запил, Добржанский выписал себе из Берлина вязаный жилет, а Коля Егунов самозабвенно отдался футболу, примкнув к местной комсомольской команде, и даже заразился ее духом пренебрежения к обаянию личности, хотя бы такой дерзостной и гениальной, как Сонечка Близняк — Нибелунгова тож.

На сей раз почтальон Клуня появился в кондитерской поистине как вестник из греческой трагедии. Огромный, златокудрый, босой, с жезлом, чуть что не увитым лаврами (Клуня всегда ходил с большой березовой суковатой палкой, вырезанной им самолично по росту), с ременной сумкой у чресл, он остановился на пороге, освещенный сзади пламенеющим солнцем и потому как бы окруженный сиянием, и обвел присутствующих торжествующим, всепокоряющим взглядом. Невольно все обернулись в его сторону, и до этого шумная и веселая компания, окружавшая Сонечку Нибелунгову, настороженно притихла. Но Клуня, видимо, хотел выдержать марку. Он снисходительно кивнул головой и, подойдя к стойке, попросил «стаканчик шипучей водички». Выпив сельтерскую единым духом, крякнул, выложил на прилавок пятак, сдержал подступившую икоту, скромно прикрывши рот ладонью, и только тогда проговорил, ни к кому в частности не обращаясь:

— Так сидите себе, значит…

— Сидим,— отвечал Добржанский, похлопывая себя по заграничному, в зелено-желтых шашках, жилету,— посиживаем, товарищ Клуня.

— Ну и помогай вам попова кобыла,— снисходительно вымолвил вестник, присаживаясь на краешек незанятого мраморного столика, доставая кисет и свертывая из махорки поплюйку ^{11}.

— А ты все бегаешь? — не унимался Добржанский.— Оно без капелюша-то ^{12} на солнышке опасно — мозги растопит.

На это двусмысленное замечание все приготовились услышать весьма недвусмысленный ответ Клуни, зная его несдержанный прямой характер. Однако на сей раз почтальон пропустил мимо ушей направленную в него стрелу, как бы давая этим понять, что у него имеется нечто более поражающее, чем пустая словесная перепалка. Он даже улыбнулся себе в бороду и с видимым наслаждением пустил из ноздрей густой клуб дыма.

— Конечно,— сказал он,— кому в хате ховаться, а кому по свету шататься… кому рыбу удить, а кому ее с чужого улова варить…

Подготовив аудиторию такой присказкой, Клуня выпрямился, далеко откинул руку с дымящейся поплюйкой, точно бы держа факел, и обратился уже непосредственно к начальнику милиции, находившемуся среди компании:

— А известно ли тебе, товарищ Табарко, какие дела делаются в нашем городке?

— Что же такое в нем делается? — улыбаясь спросило начальство.

— Вот то-то и есть,— возвышая голос и переведя торжествующий взор на Сонечку Нибелунгову, от любопытства полуоткрывшую пунцовые губы, возгласил Клуня,— то-то и есть, что вы все ничего не знаете, а мне первому все известно, и я могу каждое происшествие самолично удостоверить.

Тут все наперерыв стали просить Клуню рассказать новость и не томить присказками.

Почтальон уговорам поддался и передал историю исчезновения Алеши, изобразив ее так в точности, как ее «видел своими очами» Никипор.

— Ах, как это изумительно! — воскликнула Сонечка.— Совершенно эпизод из монтажа гениального Грифитца… ^{13} У него тоже сначала наплыв, потом крупным планом какое-нибудь животное, потом диафрагма и тьма… прелесть!

— Да-а,— согласился Добржанский, пошевеливая бровями и глядя на носки своих охотничьих сапог,— да-да… это действительно… история крайне аллегорическая…

— Чепуха,— перебил его решительный Табарко,— ерундовина. Ну, пропал козел, и шут с ним… Охота вам придавать значение…

— Но позвольте, однако, а как же прикажете понимать спасение Алешей товарища Кастрюлина? — спросил Добржанский.— Или этот факт тоже вздорный?

— Базарные сплетни, вот что,— не сдавался Табарко.

— Ну, это ты брешешь,— вошел наконец в разговор Клуня, до той поры как бы дав аудитории передышку.— Ты при знаменитом случае в нашем городе не был, так ты и молчи. А я самолично удостоверяю, что случай такой произошел как факт, и Алешу каждому честному гражданину нашего города обидно потерять ни за что. Только сейчас в городе паника, потому что как он Алеши лишился, так в тот же час у него другой объявился.

— Какой другой? — вскрикнула Сонечка, делая круглые глаза.— Ну-ну! До чего интересно!

— Чепуха,— подхватил товарищ Табарко,— я же говорю — бабьи сплетки…

— Очередная сенсация громкора,— съехидничал Добржанский.

— А вот и не бабьи сплетки, и не сенсация, а факт,— ничуть не обидясь, с полным сознанием превосходства возразил Клуня,— об этом все в городе знают, а я удостоверяю, что в то самое время, минута в минуту, как пропал Алеша, приехал в бричке и остановился у Клейнершехета в «Ривьере» незнакомый человек по фамилии Козлинский, а по имени Алексей Иванович — примечайте,— в бородке козьей, но без усов, а по какому делу — установить до точки нельзя… Однако Клейнершехет взял на заметку, что приезжий — актер, а Люмьерский клянется, что он при большом капитале и замышляет культурное дело… Только я имею свое мнение…

Сообщив все это одним духом и довольный произведенным впечатлением, Клуня выдержал паузу. Сонечка Нибелунгова ухватилась за его рукав, непрестанно нукая, остальные же каждый по-своему выражали нетерпение и любопытство: товарищ Табарко барабанил пальцами по столу, легонечко посвистывая и озабоченно морща лоб; Добржанский застыл с поднятыми бровями, пытаясь расстегнуть жилет, который был у него по заграничному фасону без пуговиц, а Мацук, скинув от волнения пенсне, никак не мог его найти.

Наконец, подзадоренный Сонечкиными понуканиями, насмешливыми хмыками Добржанского, недоверчивым посвистом Табарко и испуганными ахами Мацука, Клуня продолжил свой рассказ, в котором удостоверил следующее.

Он, Клуня, самолично увидал первый раз приезжего у парикмахера Люмьерского, но тогда разглядел его плохо, хотя запомнил бородку и очки, а второй раз приметил незнакомца входящим на почту и выходящим оттуда, причем вбегал приезжий в контору бодро, чуть прихрамывая на правую ногу, выходил же понуро. А бороды у него тогда не было вовсе. Тут же Клуня, конечно, справился у почтначальника, чего было нужно незнакомцу на почте.

Оказалось, что молодой человек интересовался, нет ли телеграммы или телеграфного перевода на его, Козлинского, имя. Ни того, ни другого не имелось. Тогда Клуня побежал следом за приезжим, догнал его и заглянул в лицо. Приезжий сначала испугался, а потом даже улыбнулся и спросил:

— Вы всегда так ходите? — намекая на то, что Клуня по своему обыкновению был бос и не покрыт.

Получив исчерпывающий ответ, незнакомец произнес такие таинственные слова:

— Это очень живописно. Прекрасное пятно. Вы, пожалуй, нам пригодитесь.— И, пройдя несколько шагов, добавил: — Послушайте, товарищ, может быть, вызнаете, где тут живет Бекасов, Матвей Осипович… инженер-электрик…